Все впереди

Михаил Георгиевич чувствовал, что его в чем-то обманывают, что-то недоговаривают. Сегодня, просматривая Ромкины ученические тетради, муж наткнулся на промокашку, исчерканную шариковыми ручками. «Мышка-бришка», — прочитал он под растрепанной рожицей.

— Ну, а это как понимать? — спросил Михаил Георгиевич и показал подпись под рисунком.

— Это не я, это Зинка, — сказал Ромка, который играл с Верой в шахматы.

— Что значит не ты? Не ты писал или не ты рисовал?

— Я ее срисовал, а она написала.

— Что написала?

— Ну, как ты не понимаешь, папа! — Ромка двинул вперед правофланговую пешку.

Вера посмотрела сначала на Михаила Георгиевича, потом на Ромку. Михаил Георгиевич продолжал:

— Значит, в школе у тебя прозвище — Мишкин-бришкин. Так?

Ромка надулся, глядя на доску.

— Да нет! — засмеялась Люба. Она слышала разговор. — Не Мишкин, а Мышкин.

Теперь Вера, забыв про шахматы, внимательно посмотрела на мать.

— Значит, князь Мышкин. Почти идиот.

Вера встала и ушла в свою комнату. Михаил Георгиевич выпроводил Ромку, позвонил на дом классной руководительнице и спросил, где и когда можно ее увидеть.

— Миша, она же давно в отпуске! — сказала Люба. — Зачем пустяками тревожить людей?

— Ты считаешь, что это пустяк?

— Конечно.

— А я считаю, что это мерзость! Понимаешь? Мерзость! Ты бы должна знать разницу между пустяками и мерзостью!

Люба опешила. Он просто кричал. Раньше это было вообще основательной редкостью, теперь он кричал едва ли не ежедневно. Но раздражало ее больше то, что во время крика голос его становился женским.

Она молча перетирала только что вымытую чайную посуду. (Семья обедала последнее время за большим столом в гостиной. Не очень-то было удобно носить еду и посуду из кухни, но это как-то укоренилось после совершеннолетия Веры.)

— Извини! — он старался взять себя в руки. — Я кричу. Но, Люба, кричу я не на тебя! Ты пойми, на кого и на что я кричу, ты обязана понять!

— Миша, что я должна понять?

— Элементарные вещи!

— Какие вещи? В этом возрасте у них у всех…

— Я не хочу говорить, что у них в этом возрасте, мне просто осточертенело все это хамство! Мне надоело, понимаешь? Все эти штучки отвратительны, сколько же можно?

— Какие штучки?

Люба не понимала, о чем он говорил. Обида ее усиливалась, его возбужденное состояние медленно, однако же настойчиво овладевало и ею. По мере того, как он с помощью слов освобождался от какой-то непонятной ей злости, злость эта переходила в нее, и непрошеные слова уже копились где-то у самого горла. А сегодня с мужем творилось что-то совсем непонятное. За все годы их совместной жизни ни разу не видела она его в таком состоянии! Какая-то сила корежила его у нее на глазах. Она, эта сила, против его воли подбирала для него слова и необычные для него выражения.

— Пойдем, мы с Ромкой проводим тебя до метро, — предложила Люба.

Он не слушал. Он швырял бумаги, не мог завязать галстук:

— Гадство на каждом шагу! На каждом! Ты понимаешь, что такое хамство и гадство? Если не понимаешь, тогда нам не о чем говорить! Извини, я, кажется, снова кричу!

Люба молчала, в ней тоже клокотало внутри. Она сдерживалась из последних сил, но спокойным голосом сделала какой-то наказ дочери. Та, не выслушав, ушла в свою комнату. А он, ее муж, даже ничего не заметил! Он продолжал обличать хамство…

На улице он долго и упрямо ловил такси. Машины шли мимо и мимо. Шоферы как будто чувствовали его агрессивное состояние, даже не тормозили.

— У вас сегодня защита? — спросила Люба, инстинктивно меняя его и свою мысленную направленность.

— Да. Один идиот зачитает свою паршивую диссертацию, два других идиота расскажут, какая она хорошая! Четвертый укажет на отдельные недостатки. Проголосуют и дружно ринутся на банкет.

Несмотря ни на что, он дождался такси. Чмокнул жену в висок и проворно залез в машину. «Я позвоню, если задержусь», — услышала Люба, но он и сам выслушал свою фразу. Иногда он слушал сам себя, словно шофера, который спрашивал, куда ехать.

Конечно же, он чувствовал, что они с Ромкой куда-то собрались. Но поскольку она не говорила об этом, он не мог предложить ехать с ним на такси. Люба впервые почувствовала, что обманула его. Она не испытывала от этого никакого раскаяния и удивилась: что с ней?

Мужчина в берете напомнил ей о давней, совсем забытой поездке во Францию. Хватило одного движения его черных усиков, чтобы отрадное воспоминание молодости исчезло. «Оставьте, оставьте меня в покое! — хотелось ей крикнуть всем этим встречным фатоватым мужчинам. — Сколько же можно?» Но они все шли и, как ей казалось, нагло ее разглядывали. Она просто устала от этих взглядов. И этот хлыщ с циничным прищуром лошадиных зеленоватых глаз, раздевающих ее с ног до головы, и этот молоденький офицерик, не скрывающий откровенно-восторженного удивления, и этот старый, но все еще модный товарищ, обладающий красивым прищуром, — все глядели на нее, как на свою. Если б они знали, что у нее на душе…