Все впереди

— Да! — твердо сказал Иванов, всей кожей чувствуя Ромкину отчаянную детскую ненависть. Люба же, похоже, просто презирала его, Иванова. Он видел пульсирующую нежную жилку на ее шее, слышал легкий, едва уловимый запах пота, запах ее кожи, спутанный с запахом французских духов фирмы «Нина Ричи». Конечно, ему было наплевать, какой фирмы были ее духи. Белый изгиб, обозначивший неуловимую границу между плечом и шеей, он тоже видел, но видел не прямым, а косвенным взглядом. Может быть, сейчас ему, подобно Ромке, тоже хотелось заплакать, по-детски уткнуться в это плечо и заплакать, чтобы забыть свое и чужое сиротство…

Она щурилась, ее побелевшие ноздри гневно двигались:

— Ну, что же… Можете продолжать в том же духе…

Люба схватила моргающего, напрягшегося от жутких предчувствий Ромку и быстро пошла к выходу.

Лицо нарколога просто полыхало от стыда и от возмущения. Действительно, что ему, Иванову, надо? Почему он вмешивается в чужие дела и ходит по райисполкомам? Он ходит по юридическим консультациям, занимается делами Медведева. Да еще и врет. Он соврал сегодня опять, когда сказал, что «его попросили». Нет, никто его не просил. Но ведь Медведев знал, что он, Иванов, ходит по консультациям. Он все знал — и не возражал. Больше того, он согласился прийти сегодня в комиссию по опеке, где давно подготовлена почва для лишения его родительских прав, где… И тэдэ и тэпэ. Любу вызывали сюда с сыном, и Медведев знал об этом. Он должен был тоже прийти сюда, но он не явился…

Итак, он, Иванов, — преследователь беззащитной женщины, разрушитель семейного спокойствия. Наверное, это так и есть. Почему он снова солгал, когда сказал ей, что его попросили? Солгал? А может, и не солгал…

Нет, нет, до сих пор у него не было ни малейшего сомнения в справедливости своих хлопот! И сейчас, вспоминая все сначала, он не чувствует ни тени своей вины. Ни перед Любой, ни перед ее детьми. Но Медведев должен был, он был обязан приехать! Почему он бездействует?

Иванов, опустив голову, медленно продвигался мимо учрежденческих кабинетов. Он открыл тяжелую, обитую медью входную дверь, когда чья-то рука коснулась его плеча.

— Ты? — Иванов оглянулся и негодующе сбросил руку. — Ты все время был здесь?

— Ты меня извини, — глухо сказал Медведев. (Он спустился по лестнице со второго этажа.)

Это случилось так быстро, что Люба не успела далеко увести плачущего мальчика. Медведев, сжимая локоть Иванова, жадно глядел им вслед. Она уходила гордо, не оглядываясь. Иванову вдруг почудилось, что, если ее сейчас окликнуть, она остановится, повернется и вместе с сыном бросится назад, к Медведеву, к отцу своих детей, к своему первому мужу. Но ее никто не окликнул…

Москва поглотила Любу вместе с плачущим мальчиком.

Иванов и Медведев молча покинули подъезд учреждения, где почему-то решаются и семейные судьбы. Они шли на достаточном расстоянии друг от друга. Со стороны они казались незнакомыми. В груди Иванова, где-то между ключицами, вновь вскипело негодование. Стараясь быть спокойным и не глядя в сторону друга, он тихо, но четко сказал:

— Ты предал своего сына!

Медведев не ответил. Он шел, глядя прямо и немигающе. Иванов спросил:

— Ты хочешь оставить все как есть?

— Я еще не решил, — глухо сказал Медведев.

— Зато Бриш давно решил! За тебя…

Медведев на ходу посмотрел на Иванова и опять промолчал. Иванову захотелось выругаться, и он выругался, после чего сказал спокойно:

— Я не понимаю тебя. «Паситесь, мирные народы..» Как там у Пушкина: «Вас должно резать или стричь…» А я не желаю, чтобы меня стригли!

— Ты знаешь, что делать? — насмешливо спросил Медведев.

— Я говорю просто и ясно: я не желаю, чтобы меня стригли.

— Баранья судьба меня тоже не устраивает! — вспылил наконец и Медведев. — Но резать и стричь других я не рожден.

— Ясно. Евангельское всепрощение. Ударили по правой щеке, подставь левую.

— А как иначе? — обернулся и даже остановился Медведев.

— Христианство в его российском варианте равносильно самоубийству, — сказал нарколог.

— Брось… Что мы знаем об этом, как ты говоришь, варианте?

— Тебя бьют по одной щеке, а ты должен подставить другую. У тебя есть единственные штаны, ты должен отдать их какому-нибудь проходимцу. И ведь он же потом над тобой и смеется! Что, мол, там за дурак без штанов ходит. Разве не так? — Глаза Иванова сверкали, губы делали какую-то собственную гимнастику. Кажется, и язык участвовал в этих движениях: — Знаю, знаю, скажешь: «Не оскудеет рука дающего». Ошибаешься! Оскудевает! Крокодил возьмет ли конфетку из рук ребенка? Нет, он проглотит ее вместе с дающей рукой и вместе с ребенком! Так для крокодила надежнее…

Медведев молчал. Он шагал быстрей и быстрей, но Иванов опять догнал его:

— Сколько же можно быть жертвенным?

— Слушай, давай зайдем в пельменную, — весело предложил Медведев. — Последний раз я ел пельмени в Рузаевке. Сто лет назад.

Но Иванов не собирался сдаваться:

— Теперь мода на чебуречные! А пепси-кола и фанта — это прогресс? Если понос относится к атрибутам прогресса, то я сдаюсь! Ну, что ты как аршин проглотил? Может, скажешь хоть что-нибудь?