Все зависит от тебя

— Болел. Ты должен помнить. Когда вы навещали меня в позапрошлом году, я говорил Марану… — Ила Лес смотрел на Дана с легким укором, но тот уже вспомнил. У Гана были больные почки, ему посоветовали сменить климат, перебраться на юг, где посуше, и он уехал в Солану, далеко, потому и Маран с ним не встретился…

— Он там, в Солане, и умер? — спросил он.

— Нет. Умирать он вернулся в Бакну.

Ила Лес больше ничего не сказал, и Дан не стал спрашивать. Он вспомнил уже другой эпизод, когда Ган безоговорочно поддержал Марана в вопросе об архивах Высшего Суда… да и вообще он поддерживал Марана почти всегда, в отличие от Илы Леса, который месяца три колебался, он стал на сторону Марана с первой минуты и был на его стороне до… Нет, не до конца, но долго, дольше всех старых лигийцев, которые держались Марана, пока он сражался со сторонниками Изия, но отшатнулись, когда он пошел дальше… Но ведь не они одни. Дану припомнился тот день, когда Поэт сказал: «Ты слишком быстро уходишь вперед, Маран, я не успеваю за тобой»… Да, даже Поэт в какой-то момент засомневался, правда, ненадолго, но… Что же говорить об этих стариках, совсем не старых, в сущности, но стариках с инертным мышлением и приверженностью нормам своей юности… Маран даже не винил их и никого не упрекнул, когда они бросили его на съедение тем людоедам на Большом Собрании… Не упрекнул. Но ушел. И ни разу не обернулся…

Маран открыл дверь без стука, стремительно прошел в комнату и остановился перед Илой.

— Когда он умер? — спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил с гневом: — Почему мне не сказали?! Почему ты не пришел ко мне раньше? Месяц назад, две декады? Я попросил бы землян… Я не дал бы ему умереть! Почему?!

— Я хотел прийти, — сказал Ила Лес. — Он не позволил. Ты же знаешь, Ган был упрямым человеком. Когда он говорил «нет», он говорил «нет», это отмене не подлежало.

— Но почему «нет»? Он не простил мне, что я разогнал Лигу?

— Нет, Маран. Он не хотел к тебе обращаться, потому что он тебя предал. То есть он считал, что предал. Я, знаешь, не считаю. Я думаю, мы не предали, а сделали выбор. Ты поставил нас в положение, когда нам пришлось выбирать между тобой и идеей, которой мы посвятили свою жизнь. И мы выбрали идею.

— Нет, — поправил его Маран, — это не так. Я не предлагал вам себя в идолы. Я предлагал другую идею.

— Неважно. В его понимании… Словом, Ган считал, что предал тебя. Переживал. И запретил мне к тебе идти. Он знал, что ты поможешь. Но стыдился твоего великодушия. Он ведь тебя любил, Маран.

— Я его тоже любил, — сказал Маран. — Я, наверно, должен был сам… Я ведь знал, что он болен… правда, не знал, что он настолько плох… Конечно, я должен был сам… — Его голос дрогнул, он отвернулся и отошел к окну.

— Невозможно все делать самому, — вздохнул Поэт. — Ты пойдешь на похороны?

— Конечно. Когда?

— Сегодня, — сказал Ила Лес. — В тринадцать.

— Хорошо. — Маран повернулся к окну спиной, он уже был спокоен.

— И еще. — Ила Лес вынул из кармана зеленый стеклянный диск, членский знак Лиги, и протянул его на ладони Марану. — Ган велел отдать его тебе.

— Мне? Зачем?

— Чтобы ты бросил его туда, в свой бассейн.

— В бассейн? — удивился Маран. — Но ведь он… — Он посмотрел на Илу Леса, и тот кивнул.

— Да, Маран.

— Политическое завещание, как я понимаю, — заметил Поэт.

— Тут мы с ним разошлись, — объявил Ила Лес, хмурясь. — Я своего жетона кидать не буду. Не надейся.

— Никто тебя не заставляет, — сказал Маран. — Поступай, как знаешь.

Дан невольно вспомнил, как пять лет назад, после осенних событий, Ила Лес, сердитый и упрямый, объявил Марану, что поддерживать его не станет, а будет бороться с ним, и Маран ответил примерно так же, а через три месяца Ила Лес пришел в Малый дворец и стал требовать, чтоб Маран выкинул из головы всякую мысль об отставке… Наверно, и Ила вспомнил то же самое, потому что насупился…

— Пойдем прямо сейчас, — предложил Маран. Помолчал и добавил: — Я только скажу Наи… Я возьму ее с собой. — Он опять помолчал, посмотрел на Дана и вздохнул. — Не могу же я держать ее взаперти.

Площадь Расти была совершенно пуста, неудивительно, было самое жаркое время дня в самое жаркое время года, сверкавшая на сером шелке неба, как только что отчеканенная монета, Лита высвечивала каждую щель между каменными плитами, которыми площадь была вымощена, стирала все тени. Большой дворец со своим переливчатым куполом больше, чем когда-либо, казался устремленным ввысь, возникало странное ощущение, какое испытываешь, видя, как неожиданный порыв ветра подхватывает пышную кисть воздушных шаров, хочется кинуться их удерживать, чтобы они не сорвались с привязи и не улетели в небо.