Все живы

Ночью художник видит сон, будто он на незнакомой станции метро стоит и ждет поезда. Но, к его изумлению, из тоннеля выезжает трамвай: красно-желтый, красивый, точно такой же, как был в детстве. Останавливается, и в дверях ярко освещенного вагона он видит две фигуры. Художника охватывает такое волнение, что он не может сделать ни шагу навстречу, только с замирающим сердцем вглядывается в них, боясь поверить увиденному. В дверях стоит его сестра, молодая, веселая, в красивом летнем платье и держит за руку Борю. Тот, вытянув шею и встав на цыпочки, в нетерпеливом ожидании всматривается, потом узнает Алексея Степановича, тоже улыбается, отпускает руку Оли и машет ему. В другой руке у него какой-то старый чемодан. Сестра крепко обнимает мальчика, и он выходит из трамвая и бежит к художнику, который тоже делает шаги ему навстречу, не сводя глаз с сестры. Она радостно смеется и кричит ему: «Принимай!» Двери вагона закрываются, трамвай медленно отъезжает со станции и исчезает в туннеле. Боря машет вслед, потом берет художника за руку, и они садятся на деревянную скамейку в виде волны. Кроме них троих, во сне никого не было. «Нет, наверное, еще машинист был, или кто там в трамвае – водитель?» – сквозь сон соображает Алексей Степанович. Он еще долго лежит с закрытыми глазами, снова и снова представляя сестру и еще чувствуя тепло руки мальчика в своей.

Становилось всё жарче, к большому удивлению Алексея Степановича.

– Слушай, как здесь люди летом живут? Я в Интернете глянул – пятьдесят градусов бывает, даже больше. Это вообще законно? И ведь работают, на машинах катаются туда-сюда. Нет, я еще понимаю – сиеста. А здесь жизнь продолжается. Вон, девчушки куда-то топают – чего бы им дома пару часов не пересидеть?

– Да, «Волгоград – это ад». Так дядя Саша говорит. У него кабина летом так раскаляется, что можно горячие бутерброды делать. Вы думаете, что сейчас жарко, да? Так это еще не жарко! Так, тепло, солнышко. Вот летом – это да! Как на сковородке.

– А в Даниловке тебе летом нравится?

– Я вообще жару плохо переношу. Как бабушка говорит: «Мы степнухи, нам легче. А ты белый, как блин недопеченный, не в нашу породу». Но там лучше, конечно, чем в Волгограде.

– Скучаешь по ней?

– Не знаю. Я всегда думал, что ей только обуза, а как мама стала забирать – бабушка расстроилась очень. Я ей вчера несколько раз пытался позвонить, а она трубку не берет. Не нравится мне это… Фуух, пришли!

Они поднялись на второй этаж, стараясь не касаться горячего пластика перил. В кабинете следователя были еще Ирина Сергеевна и одна незнакомая полноватая женщина с короткой кудрявой стрижкой.

– Вы подождите в коридорчике, пожалуйста, – после приветствия сказала кудрявая женщина, которая представилась как Людмила Анатольевна, заведующая отделом опеки, – а мы тут с Борей вместе порешаем вопросики.

Художник увидел, что мальчик растерялся, и вопросительно взглянул на психолога.

– Думаю, что Боре будет комфортнее, если Алексей Степанович останется, – сказала она таким тоном, что никто не решился спорить.

Художник сел на стул, усадил мальчика рядом.

– Ну что ж, так даже лучше, – начала Людмила Анатольевна и повернула стул в сторону мальчика, наклонилась в его сторону и медленно, четко проговаривая слова, обратилась к нему: – Боря, так получилось, что никто из твоих родственников не может сейчас тебя взять под опеку.

– А как же бабушка? – удивленно спросил Боря.

– Бабушка болеет, к сожалению. Даже ходить и говорить не может. Ей самой понадобилась опека старшего сына.

Перед глазами Бори снова всплыл земляной холм, замелькали лица стоящих у могилы бабы Гали родственников. Он помолчал, потом тихо спросил:

– Она сейчас у дяди Коли?

– Пока в больнице, а потом да, будет жить у старшего сына. Скорее всего, останется лежачей. Он говорит: и куда им еще тебя?

– Да я и сам у них не хочу. Там малышка всё время плачет, да так звонко! А если бабушка будет жить у себя? Я бы за ней сам ухаживал…

– Да ты ее даже повернуть не сможешь! И нельзя тебе по закону. Вы с ней оба нуждаетесь в опекунах.

Боря помолчал, обдумывая информацию, все тоже ничего не говорили, да и сказать им было нечего. Потом он недоуменно посмотрел на Людмилу Анатольевну:

– Дядя Володя уезжает, дядя Саша тоже всё время в разъездах… Так меня что, в интернат, получается?! Но я не хочу в интернат!

– Всего на годик, а там, может быть, дядя Володя тебя заберет…

– Нет! Не хочу в интернат!.. А можно я попрошу Алексея Степановича? Или нельзя, чтобы не родственник?

Художник увидел, что мальчик держится из последних сил. Еще немного – и заплачет. Он быстро приобнял его за плечи, прижал к себе и быстро сказал:

– Если хочешь, пока поживешь у меня. А там и дядя Володя вернется.

Боря молча кивнул и не выдержал напряжения – разревелся. Все с облегчением зашевелились и стали наперебой предлагать ему кто бумажный платок, кто воду. Людмила Анатольевна присела рядом на корточки, помогла высморкаться, повернула голову мальчика к себе, заглянула в лицо: