Все золото Колымы

Семен Николаевич Майоров: «…Николай Федорович говорил о повой покупке. У какого-то знаменитого филателиста купил за бешеные деньги…»

Агаев: «…Был покойный Николай Федорович человеком весьма честолюбивым…»

Полуектов: «…Для него с самого начала главным был азарт… Сколько у него чужих коллекций в закромах осело…»

Филонов: «У него коллекция… Если продавать — правнукам на всю жизнь хватит…»

Я слушал голоса и удивлялся: будто о разных людях они мне рассказывали. Словно из детских кубиков составлялся портрет подлинного Николая Федоровича Ильина. И уже не был он тихоньким, увлеченным болезненной страстью затворником, наподобие летописца Пимена. Какие же еще кубики готовит мне расследование?

А в Магадане мои бывшие сослуживцы, наверное, высадились десантом в долине горной речушки Лаптевой и встречают в скрадках зорьки. Конечно, Коля Столяров по традиции подстрелил гуся первым, а Сергей Ромашов уже всем надоел жалобами на свою «ижевку». Эх, бросить бы все и слетать хотя бы на недельку к друзьям, встретить утреннюю зорьку на берегу озерка-блюдца, когда вся тундра кричит птичьими голосами!

В таких размышлениях и ностальгической грусти прошел этот злополучный вечер, и не предвидел я то, что должен был предвидеть, — большие семейные неприятности. И уж совсем не мог догадаться, какой сюрприз мне подготовил Николай Ушаков.

Рано утром он встретил меня возле кабинета, словно и не уходил накануне домой. Вид у меня после объяснения с Надей был далеко не цветущий, но Коля не удосужился проанализировать мою внешность. Даже не поздоровавшись и глядя в сторону, он выпалил залпом:

— Имею сообщить любопытную новость, капитан: отпечатки пальчиков на кране в ванной комнате идентичны отпечаткам рецидивиста Хряпунова Николая Семеновича, он же Храмов Виктор Николаевич. Кличка — Сибиряк… Четыре судимости… В настоящее время находится в розыске. Сбежал из мест заключения в апреле прошлого года. Его ищут по всему Союзу, а он в опечатанной квартире распивает «Кавказ» за успехи и процветание доблестной милиции! Потом совершает утренний туалет и отправляется по делам за хлебом насущным! Для рецидивиста, находящегося в розыске, роскошная жизнь. Тебе не кажется, капитан?

Теперь о прекращении дела не могло быть и речи. Веселые загадочки подбрасывает с того света Николай Федорович Ильин. Сдастся, он слишком высокого мнения о моих умственных способностях. Мне еще сильнее захотелось в Магадан, поохотиться на простодушных гусей-гуменников, не имеющих, как известно, отпечатков пальцев и далеких от всяческих криминалистических хитростей. А может сказывается возраст? Недавно на торжественном вечере в честь Дня милиции меня назвали в числе ветеранов наших славных рядов. Слово «ветеран» — не однозначное. Неплохо, что молодежь взирает на тебя снизу вверх, но с другой стороны, чего хорошего, когда тебя при всем честном народе называют стариком. Правда, в вежливой форме, но что это меняет? Нет, наверное, недаром нам и пенсия положена не по возрасту, а по стажу пребывания на службе.

Только что-то не припомню я сыщика, ушедшего на пенсию раньше нормального общесоюзного пенсионного возраста. Посмотрите на Ивана Петровича Бондаря. Пора борьбы с бандитами у него давно позади, и охает он непритворно, начиная очередное дело, искренне веря, что на этот раз его ждет катастрофа. Если Иван Петрович встретится вам в штатском наряде, вы скорей всего примете его за какого-нибудь пенсионера, отягощенного радикулитом, стенокардией и диабетом. Но в процессе следствия он, наподобие сказочному герою, искупавшись в крутом кипятке, молодеет и заканчивает дело уже совсем юным участковым, только-только начинающим трудовую биографию. Когда я пришел к нему за очередной консультацией, он уже здорово посвежел с того времени, когда незадачливый Семен Николаевич Майоров обнаружил, что в квартире Ильина кто-то побывал.

— Послушай, орел дальневосточный, — приветствовал меня Бондарь, трусцой обегая кабинет. — Мне не нравится Ильин-младший… Помнишь, как он реагировал на сообщение о вскрытии квартиры отца? Разве нормальный сын так себя ведет? Слишком уж он спокойный. Не люблю спокойных. Конечно, особливо бодрым, вроде нашего Леванчика, тоже не доверяю, но тут все-таки наш человек…

Иван Петрович любит монологи. Он не настаивает, чтобы ему внимали с благоговением, не требует запоминать каждое слово, но нередко какая-то его мысль невольно запоминалась и превращалась в версию, нуждающуюся в разработке. Ты приходил к нему, он вроде ничего особенного не сообщал, особенными афоризмами не баловал и все же ты уходил полный всяческих любопытных идей.

Иван Петрович выполнил норму — пробежал пятнадцать-двадцать раз по кабинету и тяжело рухнул в массивное кресло.