Всегда кто-то платит

– Если бы не Эльвира с Вовой, я бы не стала ставить новое окно. Знаешь, это было счастье – сидеть, смотреть на небо, пить кофе. Мне ведь никогда не нравилось жить в квартире. Я мечтала о собственном доме. Чтобы можно было в любой момент выйти в сад.

В другой больнице Анатолию Петровичу не нравилось. Он больше не шутил с медсестрами и не был вежлив с врачами. Он стал агрессивным, даже буйным. Отказывался от лечения. Швырялся таблетками, сдирал капельницу, хотел уйти. Мама опять приезжала каждый день, очень страдала от этих визитов, но по-прежнему считала себя обязанной ездить. Врачи и медсестры просили ее «повлиять на мужа». Как она могла на него повлиять? Ее муж сходил с ума. На ее глазах. Каждый день его состояние ухудшалось.

– Пожалуйста, не ругайся, – в сотый раз просила мама Анатолия Петровича, – тебе хотят помочь. Надо пить таблетки.

Он не слушал. И тогда мама прикрикнула:

– Если будешь плохо себя вести, я не привезу тебе печенье.

Она хотела пошутить. Это была та шутка, на которую она еще была способна. Он должен был улыбнуться. Но ее муж тут же перестал ругаться и посмотрел на нее так, как смотрят на родителей провинившиеся дети. Мама потом рассказывала, что я такими глазами на нее никогда не смотрела, но ей показалось, что именно так должны смотреть дети, которые не хотят лишиться печенья.

Мама отдала Анатолию Петровичу пакет овсяного печенья. Оно не считалось его любимым, но вдруг он стал есть только овсяное. В тот раз он обрадовался, жевал и глотал с удовольствием и даже жадностью. Мама поняла, что с ним нужно говорить так, как разговаривают с детьми. Убеждать и угрожать так, как угрожают родители детям – не получишь сладкого, встанешь в угол, будешь сидеть у себя в комнате, лишишься телевизора.

Угрозы действовали. Мама приезжала утром и говорила, что если Толяша – она тогда снова стала называть его этим идиотским именем, которое больше подходило к ситуации, – не будет вести себя хорошо, то после обеда не пойдет в холл смотреть телевизор. Если он выдернет капельницу, то она его накажет – заберет вафли. Вафли стали еще одним любимым лакомством Анатолия Петровича. Самые простые, самые дешевые. Мама вспомнила, что такие вафли давали на полдник, когда я ходила в детский сад. И я их есть отказывалась наотрез. Поскольку у мамы не было опыта общения с обычными детьми, не с такими странными, какой была я, все премудрости она постигала на ходу. И, надо сказать, успешно – все чаще угрожала мужу, кричала на него, обещала страшную кару в виде запрета пойти играть в футбол, и это действовало. Анатолий Петрович стал более покладистым. Для мамы это стало «точкой невозврата». Она больше не считала его мужем. Он стал для нее ребенком, причем чужим ребенком, которого она не имела права бросить. Родного, то есть меня, она бросить могла. Чужого – нет. У нее были странные представления о морали.

В то время мама звонила мне часто. Я считала себя обязанной слушать. Мама звонила тогда, когда ей было удобно. Она ни разу не спросила, могу ли я разговаривать. Как ни разу не спросила, как у меня дела. После обсуждения погоды она переводила разговор на Анатолия Петровича. Ей нужно было мое участие. Нет, я не была жестокой, как думала мама, не была такой уж прагматичной. Я просто не понимала – почему я должна переживать за Анатолия Петровича? С какого перепугу? Да, я должна переживать за маму. Если бы она лежала в больнице, я бы к ней приехала. Но он мне кто? Человек, который в рекордные сроки сломал мою жизнь? Из-за которого я потеряла и дом, и маму? И я должна была ему сочувствовать? Мама говорила, что он – это она. А она – это он. И что он, окажись на ее месте, поступил бы так же – заботился, ездил, возил продукты, держал за руку.

– А я – это не ты? Ты в этом так уверена? – В миллионный раз спрашивала я, зная, что ответа не получу. Мама только начинала сердиться и плакать.

– В чем?

– В том, что он бы тебя не бросил?

– Уверена.

– Я тоже была уверена, что я для тебя важнее какого-то мужика, а оказалось наоборот.

– Не говорит так. Ты ничего не понимаешь. Это другое.

– Да, другое. Но ты же сделала свой выбор. Он, а не я.

– Ничего я не делала! Разве я знала, что так будет?

– Ты можешь с ним развестись.

– Как? Это же неправильно. Это… так нельзя. Я не могу.

– А меня выгнать из родного дома можно? Позволить своему мужу говорить и делать мне гадости – можно.