Всегда только ты

Он улыбается мне, проводит ладонью по моей руке, словно убеждаясь, что мне тепло. Словно он не понимает, что он — живая печка, источающая комфортный жар.

— Kalops, — отвечает Рен.

— Kalops.

— Ага, — чмокнув меня в макушку, он постукивает ложкой, чтобы скинуть с неё жидкость, и откладывает в сторону. — Шведское говяжье рагу. Рецепт моей мамы.

— Как так получилось, что я не знакома с твоей мамой? Или с твоим папой, если на то пошло?

Что-то в глазах Рена делается замкнутым, и он отворачивается к кастрюле с варящимся картофелем.

— Папа — онколог, жонглирующий огромным количеством дел одновременно. Мама была весьма занята с Зигги с тех пор, как я подписал контракт. В последние несколько лет ей приходилось тяжело, и маме не нравится оставлять её одну. Зигги какое-то время была… в опасном состоянии. Думаю, моя мама так и не оправилась от этого.

— Почему она не может просто взять Зигги с собой на игру?

Рен вздыхает.

— Ты же видела её, Фрэнки. Выйти в тихую закусочную — это практически весь контакт с внешним миром, который она сейчас может выдержать. Какофония места вроде арены буквально вызовет у неё нервный срыв.

Я знаю, что он не разбрасывается такими терминами впустую. Одно из многого, что мне нравится в Рене — это то, что он с умом выбирает слова, верит в силу и ответственность речи.

Люди наплевательски используют термин «нервный срыв», но в отношении аутизма это весьма специфичное выражение. В случае сенсорной перегрузки срывы иногда выглядят так, будто у взрослого человека случается истерика, или же он впадает в кататонический ступор. Тело и разум делают всё возможное, чтобы остановить ошеломительный поток стимулов — это эмоциональные шлюзы, ментальный переключатель, когда в мозге случается короткое замыкание от избыточного потока информации. Срыв — это механизм выживания.

— Ну, я понимаю, — говорю я Рену. — Ты знаешь, что во время матчей я ношу беруши, — моё бедро неприятно покалывает, и я слегка пошатываюсь. Чтобы не грохнуться и не заставить Рена обделаться в штанишки от беспокойства, я хватаю стул от его кухонного островка и опускаюсь на него. — Но всё равно тебя наверняка расстраивает, что твои родители не приходят.

Я провожу мысленный подсчёт членов семей, которых видела на играх Рена. Фрейя, старшая, которая приходит с качком, у которого синие как Карибское море глаза и чёрные волосы — кажется, его зовут Эйден. Райдер и Уилла, конечно же — они приходят чаще всего. Затем старший брат, Аксель, который приходил один и выглядел так, будто проглотил нечто кислое. Мы не были представлены друг другу. Я просто видела его издалека, когда он неловко обнял Рена и ушёл. А что остальные?

— У тебя же миллиард братьев и сестёр. Никто из них не может побыть с Зигги, чтобы твои родители пришли на игру?

Нет ответа.

— Твои братья и сестры вообще знают, почему ты играешь под номером 7?

Всё его тело напрягается. Я вижу, как дёргается его кадык, когда он сглатывает.

— Мне просто нравится семёрка.

— Хрень собачья, Зензеро. Это же в честь твоей семьи. Семь братьев и сестёр, так?

Которые почти не приходят на его игры. В какой же реальности статус профессионального хоккеиста делает тебя белой вороной в семье?

Словно проследив за моим ходом мысли, Рен пожимает плечами, открывает духовку и заглядывает внутрь. Оттуда вырывается вспышка сладких и коричных ароматов, но прежде чем я успеваю заглянуть, он захлопывает дверцу обратно.

— Бергманы — не хоккейная семья.

— Вы же шведы, ради всего святого. Хоккей изобрели в Северной Европе.

— В Новой Шотландии, горошинка.

Я давлюсь практически ничем, если не считать абсурдности того, что слетело с его языка.

— Прости, как ты меня только что назвал?

Рен улыбается, выключая конфорку под рагу и накрывая его крышкой.

— Мне нужно уменьшительно-ласкательное обращение к тебе. Пробую разные варианты.

— Эм. Как насчёт Фрэнки? Отлично сгодится.

— Пфф, — Рен сокращает расстояние между нами и встаёт между моими ногами. Эти тёплые мозолистые ладони проходятся по моей шее, зарываются в волосы, массируют ноющие мышцы. — Ты же называешь меня милыми словами.

Я постанываю, когда он задевает напряжённое место. Мои глаза сами собой закрываются.

— Итальянское слово, обозначающее корнеплод. И плохо завуалированная отсылка к брутальным викингам-мародёрам. Как-то не очень по-любовному.

— Да и не обязательно по-любовному, — тихо говорит он. — Просто это должно быть моё обращение к тебе… голубка.

— Неа.

— Черничка.

— О нет.

— Ягнёночек.

Я приоткрываю один глаз и бросаю на него взгляд.

— Ты безнадёжен.

— Мы оба это знали, — он вновь прижимает губы к моему лбу в долгом поцелуе. — Ты на моей кухне, — шепчет он, приподнимая мой подбородок, чтобы наши взгляды встретились. — Ущипни меня.

Я стискиваю небольшой кусочек кожи на его боку. Только кожи, ибо на этом торсе жир не водится.

— Ой! Фрэнки, я же образно выражался.

«Упс».

— Прости. Я буквальная девчушка, Зензеро, — я хватаю его за бёдра и притягиваю ближе. — Дай поцелую, чтоб не болело.