Всегда тринадцать

И уже спешат к Кириану ассистенты — каждый с кувшином воды. Сливая воду в один широкогорлый сосуд, Кириан погружает в него руки, словно затем, чтобы умыть их после содеянного. И снова все неожиданно. Прямо из воды иллюзионист извлекает сначала ленты, потом гирлянды цветов, потом цветочные букеты, потом горящие фонари, потом голубей, кроликов, лилипутов, вездесущих клоунов и наконец, последней — женщину в алом трико, в плаще, затканном звездами. Поглядев сначала на нее, затем на восторженно аплодирующих зрителей, Кириан улыбается: «Как видите, и на этот раз никаких чудес!»

Но это-то и было чудом. Одинаково чудом и точнейшего расчета, и тончайшего владения психологией. Каждого в зале коснулось это чудо. Каждого. Даже Казарина.

Администратор устроил его в одном из первых рядов: как не оказать содействие артисту, подвизающемуся в том же жанре. Поначалу, следя за аттракционом, Казарин усмехнулся: «Право, не вижу, о чем мне беспокоиться! И этим трюком владею. И этим. И этот скоро смогу показать!» В первые минуты он чувствовал себя почти что ровней. Но затем.

В том и заключалась колдовская сила Кириана. В том, что, демонстрируя иллюзионные трюки, он прежде всего был артистом — во всем, в малейшем жесте и взгляде, в улыбке, в темпе. Из этого всего, помножая чудодейственность на иронию, он и лепил тот образ, что безотказно воздействовал на зрителей.

И вот, наконец, финал аттракциона. Завершив все чудеса, отделившись от толпы своих ассистентов, Кириан выходит вперед. Прощальный поклон — и громовые незатихающие аплодисменты.

Билетерши настежь распахнули все двери, ведущие из зала. Оркестр отыграл последние такты. Свет над манежем начинает меркнуть. Все равно, не жалея ладоней, все еще во власти удивительного, зрители отказываются расходиться.

С ними вместе и Казарин. В эту минуту он не мог справиться с охватившим его волнением.

3

Позднее, медленно идя по бульвару, восстанавливая в памяти все испытанное, он сначала попробовал отречься: «Не было этого! Каким пришел — таким и возвращаюсь! Не было!»

Затихающий на пороге ночи, бульвар был по-майскому свеж, листва, еще не успев запылиться, прозрачно блестела в свете фонарей.

В жизни своей Казарин был неустроен, одинокая постель ждала его в гостинице. Не потому ли присел на свободную скамью? Или же, как ни пытался избежать этого, все же почувствовал необходимость с самим собой объясниться?

«Может быть, я недостаточно упорен в своем труде? Может быть, именно этим берет Кириан?»

Да, Казарин не раз слышал о репетициях, длящихся до утра. Ночи напролет репетировал Кириан, запершись в опустевшем цирке, одинаково не щадя ни себя, ни ассистентов да еще разражаясь проклятиями, что так безбожно коротки ночные часы.

«Ну, а я? Разве я не так же упорен? Разве не владею техникой, не наращиваю аппаратуру? Значит, дело в чем-то другом. Но в чем же именно?»

«Дело не только в иллюзионной аппаратуре, и техника еще не все решает, — должен был бы ответить себе Казарин. — Кириан сильнее меня как артист. Он обладает оригинальной, ему одному свойственной игровой манерой!» Однако такого признания нельзя было допустить. Что угодно другое. Только не это.

И тогда, лукаво уклоняясь от истины, Казарин схватился за удобный довод: «Вина не моя. Хорошо Кириану: у него как на подбор помощники. А я что имею? Мои ассистенты и неповоротливы и топорны. Почти ни на кого не могу положиться. И это в иллюзионном номере, где все должно быть не только предельно слажено, но и пронизано искрометностью, неуловимостью. Ах, если бы я имел хоть несколько ассистенток, украшающих номер. На худой конец хотя бы одну, но сверкающую молодостью, как драгоценный камень!»

Здесь Казарин и вспомнил о Жанне — дочери Сагайдачного. И о тех обстоятельствах встречи с ней, какие предпочел опустить, рассказывая утром отцу о дочери.

Приехав в Горноуральск, договорившись на заводе о своем заказе, Казарин во второй половине дня возвращался в гостиницу. И вдруг столкнулся с женщиной, что-то смутно ему напомнившей. Тут же, впрочем, отверг возможность этого. Откуда могло быть ему знакомо это одутловатое, набухшее лицо?

И все же, сделав несколько шагов, приостановился. Женщина — тоже.

— Надя? Вы? — спросил Казарин, все еще не вполне уверенный.

Зуева наклонила голову.

Она была трезва, но предыдущие дни провела в запое и теперь одного лишь жаждала — опохмелиться.

— Надя! Подумать только! Сколько лет!

Испытывал ли Казарин настоящую заинтересованность? В первую минуту навряд ли. Мало ли с кем не перезнакомишься за долгие годы цирковой работы. Но тут же вспомнил, что в прошлом Надежда Зуева была женой Сагайдачного и, кажется, даже ребенка от него имела. Это было уже любопытнее. Почему бы не расспросить, как сложились отношения между нею и бывшим супругом.