«Всегда же со мною твой образ...»

Только береги себя радостным, бодрым, здоровым до моего приезда. Береги, потому что очень тяжело будет, если встречу тебя с затуманенными глазами. Сбе­режешь? Знаю, уверена как в себе, и неизмеримо больше.

С документами твоими все возможное улажено. Возьму с собой. Вот не знаю только, что из рукописей твоих нужно захватить. Вышли спешное в день полу­чения с детальным распорядком моих обязанностей. Жду вашего распоряжения и так далее, и так далее, мой хозяин, загостившийся в снегах. Я всегда хотела попасть в Сибирь. Страшно то, что все мои желания исполняются, но какими опустошающими путями... Боюсь желать. Учусь брать, уверенная, что возьму. Возьмем с тобою будущее, и хоть узкие ладони у меня, но и я помогу тебе удер­жать его радостным и ярким.

О теплом для меня не беспокойся. У меня есть бурки, куртка и шапка. Везу тебе куртку твою.

А пока поберегись. Особенно ноги и уши. Купил ли валенки? Получил ли деньги?

Родной мой, Аль! Как радостно думать о том, что вместе... Быстрей бы пере­листать оставшиеся дни.

В твоем городе много света. Ты читаешь Теккерея, работаешь, думаешь, дышишь. А мой город говорит мне — уезжай, тогда я полюблю тебя больше и позову обратно.

Сбереги себя!

Женя.

21.11.1933.

(... ) Предупредил тебя телеграммой, что сегодня больно и неожиданно свали­лась весть о переезде. Выезжать нужно несколько севернее, в Мариинск, за пару дней смотав пожитки. А я уже жил мыслью увидеть тебя здесь, видел уже, вместе были. Такое уже невезение в жизни, как говоришь ты. На новом месте, вероятно, и вести от тебя задержатся, как было с первыми письмами.

Тяжело, но не гаснут голоса бодрости, не опускаю я головы. Силою всей бросаюсь на помощь тебе — нашу встречу мы отвоюем все ж таки.

Дай руку мне, родная моя!

Будь здорова, береги себя.

P. S. В двух предыдущих письмах писал тебе о возможности пересылки мне куртки и прочего. Понятно, что теперь слать не нужно, тем более что я трево­жусь, получу ли деньги, чтобы не заблудились они, как в Могилеве. Сохрани хорошо квитанцию. Жаль писем твоих, видно, они в дороге и не застанут меня. Я совсем здоров. Не тревожься ни о чем, о себе, о себе, родная, думай.

(Подпись)

23.11.1933.

Несколько дней было так больно, что рука не поднималась, не могла взять перо. Так и не пришлось нам увидеться в этом городе. А жил этой мыслью. Этим я креп. А с твоей стороны тянули теплые ветра и морозы спадали... Хорошая пороша сыпалась. Крепко тянуло на стихи, и по пути с работы бормотал отрыв­ки мелодий ветру, снежинкам. Говорил им, приглаживал непослушные слова в стройные созвучия. Как всегда в ходьбе — борьба с материалом не чувствуется и слова льются сами, на первый взгляд тяжелые, громоздкие, непослушные. Много думалось, легко дышалось — ты была почти совсем со мною.

Какие это слова: ты со мною! Сколько таится в них нового, неизвестного, неразгаданного!

Дни мои, дни! Молодые, быстроногие! А ведь скоро год, как нет тебя. Это бесконечно много и как один день. Глыбами отламываю я пространство и время, разделяющие нас. Потому не ощущаю ни того, ни другого. Никогда не рыл и не видел, как роют тоннель, а вот такое же чувство. Знаешь, после вычислений работа производится с двух сторон, и на определенном месте две партии рабочих, под землею, встречаются. Тогда в прямом, как луч, отверстии видно небо, тогда через тоннель проходит ветер, а за ним поезда. С таким чувством ожидаю встре­чи нашей. И чувствую, как тает гора пространства и времени над упорством воли, выраженной самым большим человеческим оружием — чувством.

А мороз опять пал, опять ветер от тебя, родная! Ночь впереди — погово­рим, поговорим с тобою, маленькая! Пишу пока из Новосибирска, где каждый день ожидаю отправки в Мариинск — это километров 300 севернее и гораздо глуше. Городок этот, говорят, неприглядный, но не место красит человека — я, видимо, еще высокого мнения о себе. Здесь задержусь не больше чем до десято­го декабря, очевидно, как раз уезжать придется, когда это письмо увидит тебя. Сегодня у меня ночное дежурство, я сижу в чудесной комнате такой чудесной громадины дома — что не приукрашивая надо сказать: никогда еще не был в таких домах. Говорю с тобой я никак не один. По полу прыгает воробышек и что-то оживленно рассказывает мне на своем воробьином наречии — не хочет спать пичуга. Недавно мы с ним пили злой сибирский чай, от которого первое время сводило рот, а теперь как будто и нет лучше напитка. Его (воробышка) принесли совсем мерзлого, как ты когда-то. Помнишь? И то время маленьких командировок, помнишь? А мне напомнило твое письмо, как мы смеялись перед какой-то из последних командировок, что уеду я на год. На дольше при­шлось уехать.

Как же рассказать мне тебе это время, родная? Много будем говорить и с глазу на глаз, и на улицах, и в театрах, и в книгах, и в стихах — пока не загладится эта разлука. Нехорошее это слово — и какою всплыла строка в памяти, вечерняя строчка моя —

«в ожиданье свое —

ни процента разлуки,

ни полграмма тоски».