«Всегда же со мною твой образ...»

Хорошо, что мы ни на минуту не теряем его ни из мыслей, ни из глаз — значит, с нами, за нами наше будущее, будущее молодой нашей страны. Шестнадцать ей, армия одногодков — строителей, певцов — растет с ней. Бескрайняя радость моя, безмерно желание с наибольшей пользой работать для нее, много работать, расти, крепнуть. Этими мыслями, чувствами встре­тил я Октябрь, вступление страны в семнадцатый год — год жизни, борьбы. И живой картиной небольшого отрезка этой великой жизни является Ново­сибирск, молодой, как страна, город, город, выросший в результате освоения большевиками севера.

Хочется мне, чтоб ты видела его, хочется видеть вместе с тобою наступа­ющие дали. И бодрость твоей открытки все ж не успокаивает меня, не снимает страха перед дорогой, перед многочисленными трудностями пути и первого времени на месте. Я уже много написал тебе об этом в прошлом письме. Долго и тяжело дожидаться весны без тебя, но тяжела зима и зимняя дорога для тебя. Да, пока я твердо не уверен, сколько придется пробыть на этой работе. Пока прошла декада. Буду выяснять положение, чтобы хоть увидеть тебя здесь, а то переле­тишь в другое место и будешь опять томительно ждать писем.

Без работы оставаться нельзя. Намерение переехать в Москву очень хорошее. Я писал тебе об этом. А можно ли там будет подыскать работу и жилье? Это нужно узнать, чтоб не сниматься с якоря впустую.

Если бы не зима, здесь была бы и работа, и легче с жильем, а я, если не буду, как теперь, в самом городе, то во всяком случае, не на очень отдаленной перифе­рии. В отношении выбора города и места работы думай сама, я ж не могу учесть всех деталей твоего положения, знаю только, что денег у тебя нет, и это мучит меня, мучит.

Как ты живешь, как изворачиваешься? Неужели перевод так и пропал? Где коротко — там и рвется. (... )

Надо, чтобы ты все писала о себе. Мне нужно это знать. Береги себя, родная. Не беспокойся совсем обо мне. Мне далеко не плохо, об этом ты можешь судить из предыдущих писем. Хорошо если бы со следующим письмом ты мне прислала несколько номеров «Звязды», «ЛіМ». Что там нового из книг, что Минск?

Пиши мне — Новосибирск, Красный проспект, 34, УРО Сиблага.

Здоровья тебе, радости.

Привет всем.

(Подпись)

* 8.11.33. Москва.

Пишу радостно, окунаясь в наше чувство, чтобы смыть все наросты досад­ного, тяжелого от окружающих и окружающего.

Как видишь, я в Москве, чтобы искать, чтобы найти работу, чтобы обосно­ваться здесь, пока не позовешь ты меня на свой постоянный адрес. Но вынуждена уехать обратно. Очень досадно и тяжело здесь. Брат второй раз ушел от жены. Ушел грубо и непорядочно. Она беснуется. Кидается (...). Жить у нее не могу. У брата нет квартиры — жить здесь.

Дня два я близка была к безумству. Держали твои руки, твои родные глаза, наша встреча. Теперь оставлю все, только бы к тебе, позови меня скорей, в любые обстоятельства. Стерплю все, только бы вместе. Ведь так давно, так долго без тебя я больше не могу. (... )

Там, возможно, поможет чем-нибудь с квартирой и работой знакомый Шуры, начснаб Миронов. Ему писали про тебя.

Я страшно болею за эту женщину, жену брата. У нее так обнажена боль. За мать тоже. Мне тяжело здесь. Я поеду к тебе. Но до сих пор не имею твоего постоянного адреса.

Пиши на Минск как можно скорей.

Как ты там? Так давно нет от тебя весточки! Заиндевел ты от стуж, родной мой, холодно тебе?

Еще и еще написала бы, да боюсь, что много, что не застанет тебя письмо на месте.

Солнца снежного тебе, силы.

Женя.

1933. (Без даты, без начала. — Т. К.)

Ты не знаешь случайно, кто это обещал мне беречься, быть внимательной к себе? Какая это маленькая родная женушка! Не знаешь? Протяни руку, лапку маленькую свою, возьми со столика зеркало. Сколько рассказывают мне глаза, круги под ними. Все, что недоговаривают письма. Глаза. Горячий лоб. Прячу его на груди. Лапы давай мне. Уймись, боль, отойди. Дай покой ей. Не бережешься ты, нет! Это чересчур много — нести на плечах тревоги и матери, и брата, и женщи­ны, о которой я не знаю ничего, кроме нескольких твоих случайных слов. И всех тебе жаль, кроме себя. А разве ты не чувствуешь, какое преступление перед своим же будущим доводить себя до состояния, в котором писано московское письмо. Испугало оно меня. Как кинопленка, рассказала обо всем так хорошо знакомыми неровными буквами, когда прикуривается папироска, когда тяжело родной тебе. Я знаю, как тяжело тебе было в Москве. Этим же вызваны строки о том, что начина­ешь бояться за судьбу нашего чувства. Разве за него можно бояться? Разве может оно измениться? Ведь в другое время ты не написала бы этого. По глубине его и неизменности у себя сужу так. Неужели между нами есть разница?