Всего лишь пепел

В начале весны Василий Петрович стал владельцем замечательного земельного участка на берегу Окуневского озера рядом с крохотной деревенькой Большие Росы. Пятьдесят соток! А в нескольких метрах — кристально чистое зеркало воды, в котором отражаются и облака, и солнце, а ночью — месяц и звезды. И он сам, если подойдет к обрезу воды и глянет под ноги хозяйским взглядом.

Одно немного портило настроение: больно уж неказистая дорога тянулась к его участку от шоссе — сплошь из колдобин. Впрочем, эта «вторая русская беда» настолько основательно протянулась сквозь всякого российского человека, что и не особенно отягощает душу — привычка, как говорится, вторая натура.

Что же касается «первой беды», то Василий Петрович, как человек из «органов» в сопровождении двух рослых сержантов проверил документы у жителей деревни, коих осталось всего семь человек — исключительно старше шестидесяти лет — и ничего злокозненного не углядел. Впрочем, удивляться тут было нечему. Большие Росы давно пережили свои лучшие времена. Теперь, похоже, не то, что о жизни, о смерти хорошенько подумать здесь становилось некому — среди заросших бурьяном фундаментов, будто в испуге прижавшиеся к земле сараев, полуразрушенных зданий почты и магазина. Какие уж тут неожиданные открытия? Правда в пятом по счету жилом доме вышла некоторая заминка…

На четырех подворьях — избы как избы: косые от старости, почерневшие от сырости и грязи. А пятая избушка вырастала сказочным домиком, сложенным как будто из шоколадных пряников и марципана. Крыша у нее была голубенькая с желтой крапинкой, стены оранжевые, окошки беленькие. Так бы и съел. Сержанты даже принюхались: а ну и впрямь съедобный? Да нет, все из ординарного дерева, спиленного не иначе как в четвертую сталинскую пятилетку, но посмотришь, не налюбуешься: и аккуратно, и нарядно, и светло. Внутри — ласковые скамейки, укрытые самоткаными ковриками, дубовый стол под голубой скатеркой, повсюду вышитые салфетки; на стеночках — фотографии в аккуратных рамочках, в красном углу — святые образа. И печка русская — большая, белая, важная. Воздух был пропитан ароматом полевых трав, вызывающим в носу нежное свербение. Встретила же их посреди всего этого крестьянского благодушия и уюта не какая-нибудь злобная бабуся с палкой в руке и толстыми очками на носу, а вполне благообразная миниатюрная старушка с крохотным фарфоровым личиком — ну прямо Божий одуванчик. Она улыбнулась, кокетливо поправила платочек и неожиданно молодым звонким голосом спросила:

 — Что, начальник, проверка паспортного режима?

 — Обязательно так! — сурово ответил Василий Петрович.

Стараясь казаться проницательным, он взглянул старушке в глаза и со строгой пытливостью поинтересовался:

 — Вы при ком сидели: при Сталине, Хрущеве? Уж больно, судя по речи, вы тертый калач.

 — Да не сидела я, родимый, детей, внуков растила, — все также бойко ответила старушка, помахивая зажатым в руке паспортом, — вот бабка моя Нюша, та уж хлебнула горюшка — и при одном батюшке царе сидела, и при другом, и при Ленине, и при Сталине, и при Хруще.

 — Вот уж врать! — возмутился Василий Петрович, забирая из рук женщины документ. — Что, и при Хрущеве сидела? — последнее особенно вывело его из себя. — Это сколько ваша бабка прожила? — вознегодовал он, вместе с тем внимательно рассматривая российский паспорт старухи. — Вот вам, Анфиса Сергеевна, восемьдесят один год. Значит, вы и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе могли срок тянуть. А бабка ваша не могла. Столько не живут!

 — Да? — старушка Анфиса надула губы, подбоченилась и игриво повела плечами. — А вы, начальник, сами у ей спросите, вона она на печи лежит, поди уж и не спит?

 — Шутки? — вскипел Василий Петрович. — Да я вас… — тут он осекся, заметив как дернулась закрывающая печную лежанку шторка, украшенная озорными петухами, и в узкий просвет прямо в его сторону протянулась тоненькая, как хворостинка, ручка. И что-то там в ней было зажато — не то книжица, не то просто свернутая в несколько раз бумага.

Василий Петрович растерялся, не зная что и делать. Выручил один из сержантов. Он по строевому четко и широко шагнул в сторону печи (вроде бы даже скомандовав себе: ать-два!), принял в свою руку документ и передал Василию Петровичу.