Всего лишь пепел

 — Это мы еще разберемся, какого такого отца Николая! — опять стал впадать в истерию Василий Петрович. — Мы еще поищем у него оружие и наркотики и, будьте уверены, найдем! И не у таких находили!

 — Ничего ты не найдешь, злюка, — застрекотала вдруг Анна Васильевна хрипловатым голоском старенькой девочки, — уходи к себе домой подобру-поздорову. А досок наших мы тебе не дадим, так и знай, сам покупай! — тут Анна Васильевна топнула ножкой и махнула на него рукой.

 — Погодите, каких досок? — ошалело протянул Василий Петрович.

Ему вдруг показалось, что он стоит совсем голый и полностью прозрачный, так что обе старухи видят его насквозь.

 — Кто вам про доски сказал, ведьмы? — едва ли не провыл он.

 — А нечего на чужое зариться, гляди, как бы свое не потерять! — звонко пропела ему Анфиса Сергеевна.

Тут с Василием Петровичем случилась странная штука: его глаза повернулись на какой-то чудной манер и заглянули внутрь его головы. Там он увидел свою, широко развешенную милицейскую шинель с подполковничьими погонами, на которой неведомо кто написал белой краской всего два слова: «иди домой» и поставил в конце жирный восклицательный знак. Это предложение его заинтересовало, он перечитал его дважды и вынужден был согласился.

 — А пойду-ка я домой, — сказал он не своим, словно из другого мира звучащим голосом, — у Фроси, наверное, утюг еще не остыл, надо бы шинель погладить…

Шинель ему, однако, погладить не пришлось, поскольку, сразу по возвращении на свой участок, он слег, и целые сутки сильно хворал, жалуясь на боль в груди. В конце следующего дня ему стало лучше, и он попросил принести графин клюквенного морса. Утолив жажду, позвал к себе Муслима.

 — Одурманили меня ведьмы деревенские, — посетовал он бригадиру, — опрыскали чем-то, не иначе наркотой. С ними я разберусь позже, но с досками надо решать сейчас.

 — Уже решено, — лукаво сверкнул вороньим глазом Муслим, — завтра Лорик Дорецкий привезет, я ему от вашего имени звонил, нагнал жути. Так что ждем.

 — От моего имени, не спросив? — Василий Петрович зло прищурился. — Никогда больше так не делай, — он нервно ткнул пальцем в продубленную ветрами Кызылкума грудь бригадира, — накажу!

* * *

Безбожие поглощает государства и государей,

веру, право и нравы.

Суворов А. В.

Баню Василий Петрович достраивал под заунывную песнь, которую невидимый хор изо дня в день распевал у него в голове. И на работе и дома — все было хорошо. Да не все! Что-то неприятное, чужое мучило его и терзало. Иногда ветер доносил до него явственный запах ладана, и тогда ему вовсе становилось тошно. Горло словно подпирало изнутри чем-то колюче-шершавым, так что дышать становилось трудно, лоб покрывался испариной. «Не иначе мерзкие старухи нашептали, — с ужасом думал он, — а ну как до смерти?»

Между тем, первый банный парок, что называется, шибанул в глаза. Юрка сын юлой вился под веником, визжа от восторга, прокурорские, распаренные до изнеможения и напоенные до потери приличия пивом, оставили воз комплиментов. А на сердце было все также тоскливо: что-то тянуло его снизу, от пяток, за тугие постромки, не оставляя и минутки для покоя. Особенно щемило сердце, когда слышал он доносящиеся из деревни стуки и грохоты продолжающейся стройки. «Хоть бы какое землетрясение или цунами, чтобы все у них на куски разнесло! — мечтал он и представлял этакое буйство стихии, сметающее все с лица земли. Почему-то при этом он и мысли не допускал, что в подобном катаклизме и его владения обратятся в прах. Впрочем, в голове его в ту пору вскипали такие водовороты, что о вдумчивости рассуждений говорить не приходилось. Благо, установившийся на службе штиль не требовал особенных мозговых усилий.

В один из сентябрьских субботних вечеров, расслабившись в мягком кресле на веранде, он пытался забыться за чтением статьи о московских коррупционерах.

 — Вот ведь, сволочи, гребут. И как?  Легко и грациозно! — с восхищением в голосе сказал он подавшей ему чай жене. — Мешками, миллионами долларов! Вот это, понимаю, размах! Хозяева жизни!

 — О чем это ты? — спросила Ангелина Ивановна, разрезая яблочный пирог.

 — Тут с хлеба на квас перебиваешься, а там…, — Василий Петрович, в запальчивости пролив на рубашку горячий чай, взялся дуть себе на грудь и хлопать ладонью. — Воры! — восклицал он. — Все себе? Себе? А другим?

 — Воруют? — Ангелина Ивановна с философским спокойствием откусила малюсенький кусочек пирога, грациозно пригубила чай из синенькой фарфоровой чашечки и деликатно поинтересовалась: — А когда же у нас не воровали?

 — Да не в том дело, что воруют, — Василий Петрович оставил в покое рубаху и отправил в рот основательный кусок пирога, — не в самом… факте… дело… — продолжал он, энергично работая челюстями, — дело в количестве. Скоро ведь все украдут, что другим-то останется?

 — А другие пусть честно живут. Можно, как мы, например, и на зарплату построить и дом, и баню, и даже беседку, — Ангелина Ивановна указала на остатки пирога, — сытный стол, наконец…