Всего лишь женщина

В первое время этот процесс кормления с ложечки доставлял мне огромное удовольствие. Когда кормишь тяжелобольного, не способного самостоятельно поесть в силу своей немощности или по причине физического или психического (или и того, и другого) отклонения, то ощущаешь, что ты с каждой ложечкой поддерживаешь в нем жизнь в прямом смысле слова. И начинаешь понимать, насколько гуманна страна, общество, в котором, вот таким способом поддерживается человечество. Меня в такие минуты переполняли неописуемые чувства полезности моего бренного «я» и всего персонала, и я гордилась нами.

В психиатрии случайных людей не бывают. Если даже они попадают туда, то не задерживаются. Остаются люди особого склада, – как правило, любящие людей и человечество. И любовь у них глобальная, бескрайняя, многие из них ее и не ощущают. Все происходит, как само собой разумеющееся. Порой среди персонала попадаются люди в обычной жизни черствые, грубые. Но именно в психиатрии, среди тяжелобольных, нуждающихся в общечеловеческом понимании, они как раз реализуют себя, используя для этого запас невостребованной, нерастраченной в обыденной жизни любви. Там работают долгими годами, с удовольствием, с душой. У каждого есть свои любимчики среди больных, и больные любят их больше, чем своих родных. Родные – люди приходящие, а персонал – всегда рядом.

После кормления больных мне предстоит очень ответственная процедура – раздача таблеток. Они, заранее уже разложенные в пенальчики, должны быть розданы каждому лично с мензуркой водички. И обязательно нужно проконтролировать, чтобы таблетки проглотили. Больные с разными диагнозами имеют соответственно разные назначения. И не дай бог, если кто-то не проглотит свои таблетки и их съест случайно кто-нибудь другой с другим назначением! Последствия могут быть самые непредсказуемые – от острого отравления вплоть до летального исхода.

Поэтому я поначалу, пока полностью не разобралась в психотропных – в нейролептиках, в транквилизаторах, в противосудорожных – и во всех тонкостях их воздействия на организм, очень боялась. И чувствовала некоторую, ну если не профнепригодность, то неуверенность. Некоторую несостоятельность в профессиональном плане. Меня этот факт немного угнетал. Но я – человек, жаждущий знаний, во всяком случае, желающий быть уверенным в своем деле, – прочитала немало специальной литературы и вскоре разобралась во всем. Со временем я хорошо знала, у кого какой диагноз, и соответственно, какое назначение. Действительно опыт наживается продолжительной практикой. Я как своих пять пальцев изучила все симптомы, вернее, предпосылки того или иного состояния своих больных, и мне даже удавалось предугадать назревавший приступ и вовремя предотвратить его. Но, несмотря на свои уже нажитые умения, в общении с опытными медсестрами я всегда открывала для себя что-то новое. Значит, все-таки многого не знала. И вообще, медицина – это постоянно совершенствующаяся наука, ею надо заниматься регулярно, чтобы не отстать и не забыть усвоенное.

Ближе к вечеру ужин, затем снова раздача таблеток и укладывание больных на ночь. После этого весь персонал, кроме меня, дежурной медсестры, и дежурной санитарки, если таковая, на счастье медсестры, окажется, уходят домой до следующей смены. После этого – раскладывание таблеток по пенальчикам на следующий день, затем уборка кабинетов. А если смена попадается на пятницу, то я еще обязана провести генеральную уборку процедурного кабинета, с мытьем стен, со стерилизацией, с кварцеванием. Затем, ближе к полуночи, а иногда за полночь, в зависимости от объема работы, сажусь за документацию. Боже, сколько писанины у медсестры! И никаких тебе компьютеров, все в рукописном виде. А какие иногда попадаются тяжелые ночи, когда какой-нибудь буйный больной не спит и кричит до утра! Вот и бегаешь всю ночь, то чай ему носишь, то поесть что-нибудь, в надежде, что, может, наевшись или утолив жажду, наконец-то успокоится.

К слову, о вопросе генов. Был у нас в отделении один больной по фамилии Габрахманов. Татарин. И страдал он от рождения тяжелой формой олигофрении – идиотией. Родители его очень любили. Они его долго продержали дома, до совершеннолетия. Он избежал судьбы своих сверстников, от которых с малолетства избавляются родители, отдавая их на попечение государства. Таких ждет нелегкая участь: сначала в доме для малюток, затем в детских домах, а позже, по достижении восемнадцати, они попадают во взрослые интернаты, чтобы доживать отпущенный свыше срок.

Был он относительно молодым. Практически ничего не понимал, даже обращенную к нему речь, разбирал лишь интонации. Сам, конечно, не говорил, произносил лишь отдельные слова, то есть практически был неконтактен. У него была еще одна особенность: он не переносил одежду. И не только на себе, он раздевал, если была такая возможность, и окружающих его людей. С ним в палату никого невозможно было положить: он соседа обязательно раздевал догола, как и себя.