Всего один век. Хроника моей жизни

Приведу самые любопытные фрагменты из этой статьи, в каждой строке которой сквозит упоение гласностью и свободой любого слова.

Начинается «рецензия» забавным, явно провокационным пассажем, рассчитанным не иначе, как на мой инфаркт:

«Я смутно знаю, что он (т. е. новый перевод. — М.Б.) ровесник старому, только в свое время не выдержал состязания, — вот дождался лучших времен».

На это лишь замечу, что о том, чего не было, нельзя не только «смутно знать», но даже смутно помнить.

Дальше — больше.

Поскольку огрехов в моей работе не отыскалось, «рецензенту» пришлось прибегнуть к прямой фальсификации. Было выужено несколько фраз из моего текста и без зазрения совести превращено в нелепицу: в одних местах было выкинуто слово, а в других приписано другое, чужеродное. Например:

У «рецензента»: «Сердце стало сухим и обугленным, потому что он замахнулся им на свою сестру».

У меня в тексте: «Хозяин рассказал про беду со своей рукой, сухой и будто обугленной, ибо он замахнулся когда-то на свою мать. Аурелиано рассказал ему про беду со своим сердцем, теперь сухим и будто обугленным, потому что он замахнулся на свою сестру».

Или:

«Рецензент» якобы цитирует: «Он разлился буйным ручьем».

В моем переводе (в сцене свидания юного Аурелиано с женщиной): «Сначала были непроизвольные короткие всхлипы, затем он излился буйным ручьем, чувствуя, как внутри прорвалось что-то набухшее и распиравшее до боли».

Или:

«Рецензент» придумывает такую «цитату»: «Воздух, загустевший от непрерывного употребления».

У Маркеса это звучит так: «До Аурелиано этим вечером через комнату (девочки-проститутки. — М.Б.) прошли 63 мужчины. Загустевший от непрестанного употребления, отсыревший от пота и сапа воздух в комнате стелился грязным облаком».

Понятно, что газетное послание было адресовано не читающей публике — публика мало внимания обращает на клочки, надерганные из книги. Эта доведенная до абсурда галиматья была выражением бессильного раздражения и обращена напрямую ко мне.

Друзья тут же посоветовали мне подать в суд на клеветника и потребовать приличную компенсацию за моральный ущерб. Дело беспроигрышное.

Мне не захотелось тратить время и участвовать в глупом спектакле. Во-первых, потому, что я не понесла никакого морального ущерба, а во-вторых, потому, что я была почти уверена: эту инвективу состряпал не тихий интеллигент Гелескул, а, судя по развязному тону, окололитературный журналист и муж переводчицы Л. Синянской, «московский испанец» Хуан Кобо в силу, видно, своей возбудимой натуры и в защиту семейных интересов. Это мое мнение основано на том, что, как оказалось, Х. Кобо, не пожелавший выступить в соавторстве с «группой товарищей», одновременно с ними тиснул персональный авторский материал все на ту же тему и все в ту же самую газету Березовского. «Ужасный материал», — как сообщила мне все та же И. Хуземи, тихо улыбаясь.

Читать еще одну ерунду у меня не появилось желания, но, хотя Кобо красиво «подставил» своего друга Гелескула, которого пришлось пожалеть, я все-таки не удержалась, чтобы не ответить на так называемую «рецензию Гелескула» и не показать несостоятельность нервических обличений.