Всего один век. Хроника моей жизни

Анхелика Городишер, конечно, обиделась, но рук не сложила. Как я поняла, она играла одну из первых скрипок в организации этих международных писательских встреч, затевавшихся в основном ради взаимного рекламирования.

И вот в 2002 году мне снова пришло приглашение участвовать в Третьей международной встрече писательниц, которая должна была состояться в Росарио 7-10 августа и имела такой подзаголовок: «Перо и компьютер — от достопамятных времен до наших дней». Программа содержала много интересных тем, в частности: «Писательницы XIX века», «Писательницы ХХ века», «Первопроходчицы», «Преступить закон буквы», «Образ женщины в публицистике», «Женская литература и глобализация» и т. п.

Писательницы XIX века! Вот где можно напомнить об Авельянеде! Эта тема-пуля попала мне прямо в сердце. Но, увы, не вылечила. Пришлось и в этот раз не внять зову Аргентины.

Мне действительно очень хотелось поехать, но… Поздно. Даже при хорошем самочувствии, оказавшись в Аргентине, я едва ли успела бы вырваться из Росарио в Буэнос-Айрес, чтобы что-нибудь разузнать о Хорхе Виаджо. К этому времени я снова стала частенько о нем вспоминать. Но стоило ли так сильно будоражить себя? К тому же зачем вообще это делать? Мне — 77, ему — под 90. Смешно сказать. Скорее всего, его и на свете уже нет. Хирурги долго не живут.

Итак, на путешествие в Аргентину поставлен крест. Однако ее мистические зовы не прекратились.

Летом 2002 года я жила на даче в Перхушково рядом с коттеджем моей троюродной сестры (с маминой стороны) Ириной Минко-Стуловой.

Июль, жарко, цветет жасмин. Я сижу в складном кресле под яблоней и стараюсь сосредоточиться на переводе немецкого романа. Но перевод не увлекал, невольно стали всплывать в памяти разные эпизоды из давних лет: война, институт… Аргентинская эпопея…

И вдруг — замираю. Не могу шевельнуться.

Архимед был наверняка менее поражен своим открытием, когда возопил: «Эврика!»

Перед глазами, как живая, заплясала открытка с Канарских островов. Сине-зеленый пейзаж, подпись: «Ваш преданнейший…» Не может быть. Неужто это?..

Только теперь мне пришло в голову сравнить подпись на открытке с подписью в кожаном альбоме, принадлежавшем Хорхе Виаджо и затем подаренном мне всей аргентинской делегацией в 53-м году.

Приехав с дачи в Москву, едва захлопнув за собою дверь, я хватаю открытку, четыре десятка лет маячившую у меня перед глазами в коробке с конвертами, и достаю из письменного стола альбом. Сличаю подпись. И там, и тут — одна и та же размашистая завитушка.

Хорхе Виаджо.

Опять злая, даже садистская шутка Аргентины. Теперь она не в будущее поманила и ускользнула, а с головой окунула в невозвратное прошлое.

Не судьба. Или, скорее, я слишком рано сделала его воспоминанием.

И еще — странное совпадение. Моя соседка по подъезду аргентинка, Ана Варела, по моей просьбе разыскала в Интернете дату смерти «известного хирурга Хорхе Луиса Виаджо». Он умер осенью 97-го года. То есть тогда, когда мне следовало оказаться в Аргентине по второму зову Анхелики. Будто желал попрощаться. Так мне хочется думать.

Таков конец этой и долгой, и краткой истории, ограниченной тремя эпизодами. Точнее, тремя днями, которые потрясли мой мир и, как ни смешно, стали самой яркой и самой истинной любовной историей в хронике моей жизни. Все-таки собственное понятие любви и упрямая живучесть памяти о нескольких днях своего счастья разгадали секрет открытки с Канарских островов, которая могла бы и впредь торчать загадочной картинкой на письменном столе.

Есть такая форма невроза — парафилия, когда получают удовольствие от долгого ожидания или предвкушения. Я ничего не ждала, хотя, может быть, и напрасно. Просто каждый любит поразному. Данте видел свою Беатриче лишь один раз в жизни, но посвятил ей и творчество, и самого себя, и был счастлив. Отелло видел свою Дездемону очень часто, но муки ревности убили счастье. Я предпочитаю разделить судьбу Данте. И притом я — счастливее поэта, ибо взаимность есть непременное условие счастья, долгого ли, краткого ли.

Пусть эту мысль баюкает вечный морской прилив у побережья Канарских островов на открытке, наконец нашедшей адресата в XXI веке.

А год 2000-й, венчавший и провожавший век ХХ, был уже в двух шагах.

Незаметно подоспело новое столетие вместе с третьим тысячелетием от рождения Христова и с каким-то миллионлетием со дня появления «гомо сапиенс». И «гомо сапиенсы» стали, не в пример остальным представителям земной фауны, с энтузиазмом отмечать придумываемые ими праздники. Но это, надо сказать — приятное занятие.

Как всегда, я водрузила небольшую елочку на кресло возле пианино и обвила ее гирляндой огоньков. Люблю запах хвои — будто по комнате разливается аромат какого-то предстоящего таинства, чего-то волшебного и непонятно почему веселящего душу. Раньше я зажигала для мамы на елке свечки, которые уютно потрескивали, а хвоя пахла сильнее. Или так кажется?