Всех ожидает одна ночь. Записки Ларионова

— Совершенно дурацкий сон. Я ехала поздно ночью в пустом вагоне, какой-то тип садится против меня, открывает рот и начинает там крутить языком. Мне страшно. Хочу встать и пересесть или уйти в другой вагон, но не могу, все какое-то дряблое, не мое — и руки, и ноги. Он расстегивает ширинку, достает. Я хочу отвернуться, закрыться — и ничего не могу. Он берет мою руку и тянет туда, к себе. Вдруг смотрю, а это наш директор школы, а мы уже у меня дома. И тут дверь открывается, и входит мама. Мне стало так страшно, что я проснулась. А что приснилось тебе?

— А я с кем-то дрался. Почему-то на балконе. У меня была в руках длинная оглобля. Такая длинная, что я никак не мог толком размахнуться, мешала стена.

— А с кем ты дрался?

— Не знаю.

После завтрака закуриваешь сигарету, берешь газету и идешь в туалет.

— Женщина, ставшая зимородком. Семь букв, вторая «Л». Это кто?

— Алкиона.

— А что там у них стряслось?

— Они с мужем так любили друг друга, что, когда тот не вернулся из морского путешествия, она бросилась в волны. Боги превратили ее в птицу.

Негр в шапке с бубенчиками, балансируя на одноколесном велосипеде, жонглирует яблоками. От одного то и дело отгрызает, и в воздухе мелькают то гольдены, то огрызок. На кадыке переливается пот. Проглотив огрызок, объезжает, виляя, круг. С перезвоном бубенцов мешается звяканье лишь пары монет. Негр орет: «Вы все сытые ублюдки!» Закидывает велосипед за плечо, нахлобучивает шапку на глаза и идет дальше, шаркая, звеня, насвистывая.

Стулья в уличных кафе расставлены рядами, как в партере. Великий слепец, став на четвереньки, слизывает разлитый по асфальту суп. Ведь написал когда-то в письме: «Здесь так чисто, что можно съесть пролитую на мостовую минестру». Дуинский Орфей, как сумасшедший, ходит из одного парфюмерного магазина в другой и все нюхает мыло.

Ты отражаешься в каждой витрине. Ветер зовет с собой со столика газету к Парадеплац. Твоя юбка вздымается, и среди колец и ожерелий успевает мелькнуть шрам под коленкой и заплатка на бедре.

— Что ты молчишь?

— Странно, я раньше ненавидела Банхофштрассе. Все здесь бесило: и витрины, и лица.

— А теперь?

— Не знаю. Меня той ведь тоже уже нет.

Отощавший в голодной военной Германии писатель мнит себя циклопом, тополя вдоль озера кажутся ему огурцами, нагромождения сочных облаков — цветной капустой. Карамзин, ленивый великоросс, устав раскланиваться с каждым встречным, находчиво оставляет шляпу в гостинице. Творец «Мессиады» развлекает собутыльниц глотанием живых угрей и жеванием стеклянных стаканов. «Боже, герр Клопшток, вы порежете себе язык!» — «Не беспокойтесь, сударыня, у любви есть еще шестнадцать органов!»

— А здесь ты с ним была?

— Не помню. Наверное, была.

Зонт можно сложить, капает только с деревьев и проводов. Из-за угла вылетает итальянская свадьба. Машины сигналят без конца. Невеста за рулем. Суженый целует ее взасос, она косит глаза на дорогу. Вход в кондитерскую сторожит промокший запах ванили. Из ювелирного доносится детский плач. В парикмахерской слушают по радио футбол.

— Его ты тоже стригла сама?

— Да. Почему ты спрашиваешь?

— Просто так.

— Он все время говорил: «Осторожно, там родинки!» У него на шее были две родинки. Он боялся, что я их срежу. Где-то услышал, что если сковырнуть родинку, можно умереть. Я стригу, а он все свое: «Осторожно, там родинки!»

Дым от сигареты то вытягивается стрункой, то пускается по скатерти вприсядку, то берет чашку под ручку.

— У него были заскоки. Например, открывает дверь в туалет и смотрит, как я писаю. Хочешь — смотри. Мне не жалко. Или: в лесу мы лежали на одеяле, и он учил меня играть в шахматы. Тут какая-то компания. Албанцы. Что-то такое сказали. Подумаешь, сказали и сказали. Так нет, он к ним подходит и говорит: «Парни, вы должны извиниться». Трое его держали, а четвертый выбивал ему ферзем зубы. Меня просто отшвырнули. У него потом до самого дома шла кровь изо рта. Дала себе слово, что найду их, эту мразь, чего бы это ни стоило. А потом, может, через месяц или два, вхожу в трамвай — а там один из тех сидит.

— И что?

— Ничего. Доехала до остановки и сошла.

Снаружи по столикам скачут фонтанчики от капель. Другой берег Лиммата закрылся дождем.

Внутри пахнет мокрой одеждой, зонтами и кофе. Снимаешь босоножки и вытираешь мокрые ноги салфеткой.

— С пармезаном… Это Мольер перед смертью попросил себе пармезану. Его последние слова. Пока искали, он умер.

— А что сказал перед смертью Лютер?

— Он сказал: «Боже, как это больно и страшно».

— А Чаплин?

— Ничего не сказал. Он умер во сне. Дай мне зубочистку.

— Каждый раз, когда приходил домой, говорил: скажи волшебные слова. Нужно было сказать любую ерунду. Например: «Селедка». Или: «Уехать — это немного умереть». И тогда он доставал из сумки то, что купил: сок, шоколадку, картошку. Пойдем, нам на следующей!