Всех ожидает одна ночь. Записки Ларионова

Прогулочный кораблик, задрапированный под «Летучего голландца», мыкается вдоль берега. На палубе музыканты, поглядывая на тучи, играют «Тангейзера». Лебедь-попрошайка глотает даже выплюнутую жвачку, довольно хрюкает. Старец прохаживается по набережной под ручку с любимой ученицей. «Я скоро умру, Софи, здоровье с каждым днем все хуже, отекают ноги, мучают рвоты». — «Не говорите глупостей, Лист — бессмертен!»

— Вы часто ругались?

— Еще как!

— Расскажи!

— Не хочу.

— Тогда не рассказывай.

— Нет, слушай. Однажды поцапались, уже не помню, из-за чего, да так, что он ушел и всю ночь где-то пропадал. Приходит домой пьяный под утро и заявляет, что был у проститутки. «Что ты врешь, — смеюсь, — у тебя нет денег на проститутку!» Я знала, как обидеть его побольней. Он стал рассказывать всякие подробности, чтобы я поверила. «У нее, — говорит, — вот здесь шрам от аппендицита, на обгоревших плечах сходит кожа, а на заднице — татуировка». — «И какая же, — спрашиваю, — у нее татуировка на заднице?» Он тут сует мне пальцы под нос: «Раз не веришь, понюхай, я еще руки не мыл — ею пахнут». Допила кофе, бросила: «Пока!» — и поехала в университет. Помню, был семинар «“Зелёный Генрих” Келлера после Фрейда и Юнга». Слушаю всю эту галиматью и думаю: какой Генрих, какой Юнг? У меня жизнь рушится, а я тут зачем-то сижу. Встала и пошла к выходу. Мне в спину: «По крайней мере, можно было извиниться!» Я только посильнее хлопнула дверью. И крикнула: «Татуированная задница!» Еду домой и не понимаю, почему еще трамваи ходят — ведь уже все, больше ничего не будет. Прихожу — он дрыхнет. Стала собирать вещи, чтобы уйти от него. Потом швырнула чемодан, разделась и легла рядом с ним. Он проснулся, стал меня целовать: «И ты поверила? Как ты могла в это поверить? Мы же друг без друга не можем, мы ведь и сдохнем вместе, вот увидишь!» А теперь я и сама не знаю, спал он тогда с той, у которой кожа на плечах сходит, или нет. Да какая теперь разница.

На кладбище Флунтерн по клану Джойсов бегают солнечные пятна. Стриженая трава еще пропитана утренней росой. Под подбородком истукана ищет прохладную тень улитка.

— Не люблю кладбища. Я бы всё сделала совсем не так. Без этих идиотских камней, без этих тупоумных надписей. Кому все это нужно? Смотри, какой-то лев. А тут циркуль. А вот еще перл: «Любовь сильнее смерти»!

— Кто это сказал?

— Не знаю, какой-то дурак.

— А что здесь за стеной?

— Зоопарк.

— Хочешь пойдем?

— Нет. Никогда не любила, даже в детстве. Все дети любили, а я нет. Из-за обезьян. Они всё время совокуплялись. Кругом всем смешно, а меня тошнило. На самом деле чуть не вырвало. Мама меня забирала на субботу и воскресенье домой и все время почему-то норовила отвести в зоопарк. Сердилась, почему я такая ненормальная — все дети хотят в зоопарк, а я не хочу. Что я могла ей объяснить? Каждый раз что-то придумывала. Говорила, что хочу смотреть мультики. Делала вид, что жить не могу без этой дряни. Ты меня любишь?

— С медом, малыш?

— Нет, с джемом. Он меня тоже так называл — малыш.

— А ты его?

— И я его.

— С молоком, малыш?

— С молоком, малыш.

— Никогда не говори мне больше — малыш.

— Что тебе снилось?

— Что тебе снилось?

— Не помню, кажется я где-то плавала. А тебе?

— Не помню, кажется опять с кем-то дрался.

Чиновник из Праги с забавной фамилией Кафка заходит в привокзальную уборную, а там солдаты с ружьями. Бодмер в подзорную трубу подглядывает за проделками сожителя. Француз с черепом ангела стреляет. Пуля, проткнув дождь, замирает в норке. Лафатер хватается за живот, там сыр, хлеб и кофе, падает на колени, скулит. Кричит: «Мне больно!»

— О господи, это она!

— Кто?

— Его мать!

— Какая, эта?

— Да нет, вон та! В зеленом купальнике, с мороженым.

— А зачем вы вообще туда поехали?

— А зачем ездят? Собрали рюкзаки и поехали. Ночевали у его друзей. Они нам давали еще какие-то адреса. Я ведь тогда еще и забеременела. Сначала думала — задержка. Из-за этой поездки. Потом купили в аптеке тест, зашла в кафе в туалет, смотрю, а бумажка порозовела. Сначала испугалась, сказала, что нужно делать аборт. А он так странно на меня посмотрел: «Ты что, это же наш ребенок».

— А меня в кого превратят боги?

— А сколько букв?

— Принеси что-нибудь попить.

Японка с детской коляской проходит мимо Нелькенмайстеров. По залам Кунстхауза то и дело раздается писк — если близко подойти к картине, срабатывает сигнализация. Ты смотришь на Джакометти, хранитель — на тебя.

— Я устала, давай посидим! Один раз мы зачем-то зашли в Ландесмузеум. Там никого, ни одной живой души. Вдруг откуда-то доносятся крики, смех, ворчанье. Идем туда, заглядываем в один зал, в другой, третий, а там старик-смотритель ходит мимо панцирей и разговаривает сам с собой. Нас увидел — покраснел, смутился. Помню, нам так неловко стало. Будто мы у него что-то украли. Ужас, как ноги ноют.