Вселенная Айн Рэнд: Тайная борьба за душу Америки

Когда он прочитал роман в первый раз, то увидел в себе некоторые черты Рорка. «Мы были в чем-то родня. Я был сценаристом, и мне приходилось нелегко. Я хотел стать великим режиссером. То были тяжелые времена», — вспоминал Стоун. В какой-то момент наша беседа напомнила мне интервью, которые я брал у убежденных рэндианцев. «Завораживающая книга, — сказал мой собеседник об „Источнике“, — я читал ее еще юношей, потом перечитывал. Мне казалось, что это великий роман». «Атлант расправил плечи» ему тоже нравится. Он охарактеризовал этот роман, как «жутковатый, научно-фантастический, похожий на рассказы Филипа Дика». Но лежащая в его основе идеология — прославление капитализма laissez-faire — никогда его не трогала. Любопытно пофантазировать, насколько бы мы приблизились к раю, каким его представляла себе Рэнд, если бы над «Атлантом» поработал Стоун, пожертвовав свою творческую энергию на то, чтобы штамповать фильмы на объективистские темы. На самом деле волосы встают дыбом при этой мысли. Я вижу перст судьбы или, может быть, вмешательство милосердного Божества в том, что Оливер Стоун не отдал свои таланты в распоряжение Леонарда Пейкоффа.

«Я вовсе не помешан на политической философии, что бы вам ни казалось, — сказал он, прихлебывая черный кофе. — Я прежде всего драматург. Как гражданин, я иногда высказываюсь. Высказываю мысли, которые кажутся мне прогрессивными. Но как драматург я смотрю на все без политики, потому что иначе не получится хорошего сценария. Заговорите вы о Джордже Буше или о Ричарде Никсоне, я не стану нападать ни на того, ни на другого. Я позволю им самим говорить за себя».

Люди иногда удивляются, сказал Стоун, и думают, что он слишком уж сочувствует Бушу или Никсону, судя по его фильмам о них. А на самом деле причина в том, что «зачастую та часть» его личности, «которая интересуется политикой, простой гражданин, берет верх над драматургом». Стоун говорил правду. Фильм «Башни-близнецы» многих удивил тем, что в нем не было темы заговора, стоявшего за атаками 11 сентября. Но в целом картина представляла собой прямолинейный и правдивый отчет. Это вам не экранизация одного из противоречивых и насквозь политизированных современных романов.

Стоун воспринимает Рэнд очень тонко, старательно отделяя писателя от философа, — примерно так отделяют филе от селедочного скелета.

Личностью Рэнд он восхищался. «Меня приводит в восторг ее интеллект, — сказал он. — Масштаб ее интеллекта, ее прямолинейность и влияние на окружающих. Она не столько романист, сколько эссеист, притворяющийся романистом». Многие романы настолько амбивалентны, что теряется их главная мысль. «Столько литературы уносит с собой время, а Айн Рэнд остается, и ее идеи до чрезвычайности популярны, потому что несут что-то людям».

С художественной точки зрения проблема состоит в том, что Рэнд была слишком политизирована. Ее книги насквозь пропитаны политикой.

«Она ненавидит коммунизм и Россию со всей страстью. Она ненавидит тоталитаризм, — и вполне справедливо, — сказал Стоун. — Она ненавидит его так же, как мы ненавидим, когда государство указывает нам, что делать. И с этой точки зрения я понимаю ее отношение к России. Однако эта страстность, что неудивительно, заводит ее слишком далеко».

«Она ставит знак равенства между тем, что происходит в Америке, и тем, что творилось при ней в России, в эпоху сталинизма, — сказал он. — Вее романе кругом сплошной сталинизм».

Это было точное наблюдение: Стоун выразил словами ощущение, которое зрело во мне с того момента, как я начал перечитывать книги Рэнд. Казалось, что все, сказанное ею о правительстве, относится не к Америке, а к России, которую Рэнд покинула в 1926 году. То, что другим представлялось антиэмпирическим, для нее было реальностью — реальностью тоталитарной, умирающей с голоду, жестокой России.

То была Россия ее детства, Россия нищеты и насилия, а вовсе не современные ей или нам Соединенные Штаты, правительство которых она именовала «пушкой», говоря, что отказ от этой «пушки» не причинит никому никакого вреда. В самом деле, Восточная Европа с радостью отказалась от своих коммунистических правительств, когда людям надоело смотреть, как подавляется свобода. Последователи Рэнд, не вполне понимая, откуда взялась ее догма, беспечно приняли созданный ею образ американского ГУЛАГа. А затем использовали его, чтобы логически обосновать иной вид давления: экономическое подчинение бедняков крупными корпорациями. Только самовлюбленный властитель или беженец из послереволюционной России мог заявить, будто большой бизнес является в США «угнетаемым меньшинством», и поверить в собственные слова.