Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 6

Последний добирается до нашего берега по длинной дуге и глухо взрывается за рядами домов.

— Папа… — шептал я.

Я знаю, что он был там. И он погиб.

Стальная, гладкая, серебристая птица. Я помню тот ангар на аэродроме и ту обтекаемую машину. Настоящее, с тремя винтами — абсолютное совершенство. Я сидел в кабине за хромированным штурвалом, разглядывая разнокалиберные циферблаты и шкалы. Отец с улыбкой называл их. От него пахло керосином и кремом для бритья.

— Это указатель крена, — говорил он, тыча в чёрный круг со стилизованным изображением корпуса самолёта относительно градусной сетки. — А это и сам догадаешься!

Я смотрел на большой циферблат с делениями. Максимальное — 1000. И подпись точно под стрелкой — км/ч.

— Указатель скорости!

Он рассказывал мне про авиагоризонт, альтиметр, указатель вертикальной скорости…

— А в чём разница?!..

Я и так знал — штудировал техническую литературу и мечтал, что сяду за штурвал, взлечу по-настоящему. Откину заветную рукоятку, сдавлю красную кнопку и буду поливать пулемётным огнём вражеские амбразуры.

— Скорость снижения или набора высоты — ты же сам прекрасно знаешь! — и он засмеялся.

Смех этот я слышу всё время. Он как круг дантовского ада обречен повторятся в моей распавшейся на множества сущности. Он мучит меня. Смех. Будто я сам убил отца. Сам, сшиб его с траектории.

— Я люблю, когда ты рассказываешь мне.

И он треплет меня по волосам.

Концентрационный лагерь N6. Какая невозможная ирония!

Идти по пустой улице, между зданий. Через мусор, вдоль разбитых витрин, брошенных автобусов, троллейбусов, трамваев, и фонарей, которые не горят.

Натирать мозоли. Кутаться в одежду, в одеяла и простыни, поддерживая стариков. Обсуждать версии произошедшего и происходящего. Неконтролируемое вторжение, заговор своих, заговор Ми-го, Йит, Старцев. Рослый мужчина, член союза писателей, живущий один в соседнем подъезде, упоминает пугающее имя — Ктулху. Его он где-то от кого-то слышал, но не может точно сказать что оно, или кто оно такое. Известно только, что встреча с этим ничего хорошего не сулит и то, что беснуется там, может Ктулху и есть.

Идти, опасаясь нападения. Прислушиваясь к неизменному гулу, и вглядываться в мерцание густых облаков на юге. Бояться, что оно задумает ползти, а тогда спасения не видать.

И набрести, наконец, на колючую проволоку. Солдат на той стороне разматывающих связку вокруг окраинного нового района для рабочих, ещё не заселённого. У них есть электричество — мы видим свет в окнах. И других видим тоже, похоже, гражданских бредущих по деревянным мосткам мимо бетономешалок.

— Внимание! Ещё одна группа!.. — слышим голос усиленный динамиками.

— Родненькие! — восклицает подле меня женщина, которую я не знаю. Она измучена этим бесконечным, ночным походом и её «родненькие» получается очень искренним и на последнем издыхании.

Никто, похоже, не в состоянии разглядеть подвох. Всем хочется согреться и отведать полевую кухню, услышать слова поддержки, заверения в безопасности и заботе вождя. Улечься на койку, в конце концов.

— Теперь всё будет хорошо, Павлик, — говорит мама, когда нашей измученной группе велят идти вдоль смертоносной проволоки с торчащими шипами, словно рассчитанными на слонов — к воротам рядом с вышкой охраны.

Мы движемся вдоль глухой кирпичной стены здания. Спотыкаясь, поддерживая друг друга, пытаясь не цепляться одеждой за шипы. Мы предупредительны и улыбчивы, помогаем старикам, которые уже успели стать своими. Белый сноп света прожекторов направляет нас. Я вижу силуэты охранников в шлемах и с автоматами. Они показывают какие-то знаки и в сумерках, почти ослеплённый светом, мой взор различает другие фигуры, разыгрывающие секретную пантомиму в ответ. Одну на карнизе недостроенного жилого дома, другую на подъёмном кране. Третью на вышке в сильном отдалении. Четвёртая, похоже, снайпер. Торчит из окна пятого этажа длинный ствол винтовки.

Если б я был старше, опытнее. Не был бы подавлен зрелищем уходящего под воду корабля. Падающих зигзагами самолётов. Ревущем нечто, подмявшем целый город. И мыслями об отце, которые занимали меня всё время. Похлеще, чем холод, голод, сырые ноги, мучительная усталость — мне бы показалось странным, почему в этом лагере нет тяжёлой, оборонительной техники, почему он устроен в городском квартале, зачем нужны такие широкие въездные ворота с вышками и расширенная проезжая часть.

Нас встречают, когда мы проходим железные ворота, без улыбок, приветствий. Люди, чья форма не похожа на советскую — чёрная и однородная. Регистрируют в течение часа, заставляя ещё промаяться, валясь с ног от усталости. Кормят гречневой кашей, хлебом и располагают на мягких матрасах на первом этаже дома с заколоченными окнами. На вопросы никто не отвечает. Озабоченных женщин игнорируют — холодно, равнодушно и терпеливо. Мужчины подозревают неладное, но молчат сбитые с толку странным приёмом.