Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 6

Помутнение. Я не чувствую времени. Я не задаю вопросов, что здесь происходит. Для меня желанное расстрел.

— Ты веришь в то, что видишь?.. — говорит тот, который смотрит в перископ.

— Как это?.. Я вижу стену…

— Я не про то. Может это всё не по-настоящему…

Внезапный толчок и лязгающий, надсадный скрежет. Я скатываюсь со скамьи и врезаюсь в ящик со снарядами головой, разбивая лоб до крови. Даже не замечаю удара, только мои светящиеся друзья сменяются потемнением в глазах и цветными кругами…

— Тормози!

— Твою ж мать!..

— Врезались?!..

Сверху сваливается охранник, отчаянно матерясь. Никто тут отчего-то не пытается соблюдать субординацию, никто не называет друг друга «товарищ», но знаки различия имеет. Чёртовы сержантские лычки, например…

Впрочем, через минуту движение возобновляется. Некогда устраивать разборки, ничья корма и ничей нос, не помяты. Броня неприкосновенна.

Когда колонна начинает следовать вдоль выросшей чёрной тени, превратившейся в часть тела существа, какую только непонятно, снаружи раздаётся крик:

— Нас атакуют!!!

А я пропускаю всё. Я лью свою кровь на железный пол, и мне кажется, она прожигает сталь, булькает и скворчит как лава. Сверху доносятся странные шлепки по корпусу и свистящие звуки выстрелов из лучевого оружия.

Кровь загустевает, превращается в шевелящуюся многоножку не способную оторвать уплощённое тело от пола — и тогда я понимаю, озаряюсь мыслью — её раздавили, и она приклеилась внутренностями.

— Мама… мама… — шепчу я.

Холодная, пыльная хата и сухая, старая, мёртвая женщина, облепленная многоножками, лезущими из сырого земляного пола. А я кричу и отчаянно топчу их — жирных, оранжевых, извивающихся на складках одежды. Лопающихся, будто капсулы с рыбьим жиром…

И затемнение…

Для Андрея желанное, похожее на смерть — забытье. Для меня же просто ещё один фрагмент мозаики. Когда он приходит в себя — рассудок кристально чист. Его ведут вместе с Челищевым к человеку в тёмных очках. Он понимает зачем. И осознаёт, что должен прояснить для себя кое-что, прежде чем потеряет всякую способность к критической оценке…

Последней в колонне следует передвижная лаборатория. Целый дом-фургон с десятью колёсными осями и двумя мощными дизельными двигателями — бронёй, пулемётами, взводом охраны.

Андрей, Леонид Челищев — обе части меня находятся в идеально чистом чреве машины. В стерильной белизне освещённой белым светом ртутных ламп, заставленной мигающими приборами, стеклянными колбами, хирургическими инструментами.

«Соты» забиты до отказа — результат лучше, чем можно было ожидать. Ми-го утверждают, что существа способны к делению и при благоприятных обстоятельствах — оптимальном сочетании температуры и давления — процесс может начаться, после чего первая сотня тысяч возрастёт в два-три раза уже через несколько суток. Колонна готовится к отходу, и есть время на эксперимент, на первую пробу…

— Я хочу получить ответ, — говорит Андрей. Его рассудок встал на место, временно просветлел. Он уже не жаждет наброситься на майора, не мечтает стать фаворитом человека в тёмных очках, не ловит фей. Он понимает, что они с Челищевым в одинаковом положении подопытных и стоят подле друг друга, едва не касаясь плечами. Оба измучены, изранены, почти безумны по-своему.

— Валяй! — отрезает Марк, вынося стальной контейнер из холодильной камеры. В нём экземпляры — первая выжимка аморфных существ. — Пусть это будет последнее проявление скептицизма и критического ума перед безднами слепой веры!

— Сталин… У него ведь та же тварь…

— Тварь — грубое слово. Слово для живых. Они не живые в полном смысле. Я понимаю, что ты хочешь сказать, и я расскажу. У нас есть минут десять на свободную болтовню.

Он поправляет дужку своих очков и в какой-то момент, кажется, что сейчас он их снимет. Что-то скрывается за этими очками, что-то нечеловеческое. Движения молодого душегуба внезапно становятся странно прерывистыми.