Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 7

«Мистер Пул осудил культ, приверженцами которого являлись обвиняемые, как неопровержимое доказательство беззакония тех религий, которые претендуют соперничать с Христианством. Он описал культ как „недостойный даже низшей породы мулатов“.

В этот момент поднялась суматоха: в зал поспешно вошёл человек и попросил разрешения обратиться к судьям. Через несколько минут явился и Мистер Рэдклифф с решительным выражением лица. Однако, увидев опоздавшего, он, по-видимому, отказался от своего намерения и занял место в галерее. Человек тем временем пытался отдаться на милость суда, объявив себя пятым из грабителей. Он утверждал, что его побудило к признанию чувство несправедливости, когда он позволил своим друзьям взять всю вину на себя. Он сказал, что его зовут Джозеф Ингельс».

В ответ на его жест Ингельс увидел у подножия колонны расплывчатое пятно. Он едва его заметил. Он всё ещё смотрел на имя деда.

* * *

— Очень мило, что ты пришёл, — двусмысленно прокомментировал отец. Ингельс заметил, что его родители закончили отделку дома; цветы на обоях в холле выросли и стали ярко-оранжевыми. Но свет всё еще был тусклым, и стены окружали его глаза, как ночь вокруг слабой лампы. Рядом с вешалкой Ингельс увидел зеркало, в которое, будучи подростком, он смотрелся перед свиданиями; трещину в углу, появившуюся от удара его кулака, когда юного Ингельса охватила ярость от того, что его детские проблемы никто не понимает. Уродливая дыра штукатурки зияла сквозь обои рядом с менее предательской дыркой от гвоздя.

— Я мог бы повесить зеркало для тебя, — сказал Ингельс, не желая унизить отца, который нахмурился и проворчал: «Не нужно». Они вошли в столовую, где мать стелила лучшую скатерть и столовые приборы.

— Вымой руки, — сказала она. — Чай почти готов.

Они ели и разговаривали. Ингельс следил за беседой, словно за игрушечным лабиринтом, который нужно было наклонять в разные стороны, чтобы шарик не провалился в отверстия.

— Как поживает твоя подружка? — спросила его мать.

— Разве ты не знаешь, как её зовут?

На самом деле Ингельс не говорил матери её имя.

— Прекрасно, — ответил он, наконец. Они больше не упоминали Хилари. Мать достала его детские фотографии, которые они нашли в ящике буфета.

— Ты был чудесным мальчиком, — сказала она.

— Кстати, о воспоминаниях, — проговорил Ингельс, — помнишь старый театр Варьете?

Отец, стоя спиной к Ингельсу, размахивал рубахой возле камина, чтобы раздуть огонь.

— Старое Варьете, — сказала мать, — мы как-то хотели сводить тебя на пантомиму. Но, — она взглянула на спину мужа, — когда твой отец приехал, все билеты были распроданы. Потом было веселье. Я подготовила список театров и анекдотов.

Ингельс сидел напротив отца, из курительной трубки которого валил дым.

— Я просматривал наши старые газеты, — начал Ингельс, — и наткнулся на дело, в котором фигурирует Варьете.

— Ты что, на работу вообще не ходишь? — спросил его отец.

— Это было расследование. Кажется, в театре произошло ограбление. Это случилось до твоего рождения, но мне интересно, помнишь ли ты, что слышал об этом?

— Ну, не все мы такие умные, как ты, — сказала мать. — Мы не помним то, что слышали в колыбели.

Ингельс засмеялся, внутри у него всё сжалось; надежда на прояснение дела ускользала.

— Возможно, ты слышал об этом, когда был постарше, — объяснил он отцу. — В этом был замешан мой дед.

— Нет, — ответил отец. — Не был.

— Но так сказано в газете.

— Только его имя, — сказал отец, глядя на Ингельса пустыми глазами. — Это был другой человек. Твоему дедушке потребовались годы, чтобы пережить это. Газеты не стали бы публиковать извинения или говорить, что это не он. А ты удивляешься, почему мы не хотели, чтобы ты работал в газете. Ты не захотел стать приличным лавочником, ты позволил нашей семье потерять магазин, а теперь ты здесь, сгребаешь старую грязь и ложь. Вот, что ты выбрал для себя.

— Я не хотел вас обидеть, — сказал Ингельс, сдерживаясь от ответных обвинений. — Но это был интересный случай, вот и всё. Я собираюсь завтра сходить в этот театр.

— Если ты отправишься туда, то втопчешь нашу фамилию в грязь. Больше к нам не приходи.