Вселенная Тарковские. Арсений и Андрей

Я не хочу ни власти над людьми,
Ни почестей, ни войн победоносных.
Пусть я застыну, как смола на соснах,

Но я не царь, я из другой семьи.
Дано и вам, мою цикуту пьющим,
Пригубить немоту и глухоту.

Мне рубище раба не по хребту,
Я не один, но мы еще в грядущем.
Я плоть от вашей плоти, высота,

Всех гор земных и глубина морская.
Как раковину мир переполняя,
Шумит по-олимпийски пустота.

Значит, получается, что это вовсе никакая не молитва «Отче наш» была, как приснилось Андрею после процедуры, а стихотворение отца, которое называлось «Сократ».

В начале 70-х годов Арсений Александрович Тарковский, по сути, переселился в Дом творчества писателей в Переделкино. Причин тому было несколько, одна из них, может быть, самая главная, – непростые взаимоотношения в семье, когда квартира на Аэропорте стала не столько местом творческого уединения, сколько «яблоком раздора». Взрослый сын Татьяны Алексеевны – Алексей Студенецкий (1940 года рождения), что и понятно, претендовал на часть жилплощади. Претензии эти часто сопровождались скандалами, стихосложению не способствовавшими, а разговоры о необходимости размена квартиры отнимали слишком много эмоций и нервов. Семейный дележ недвижимости производил на Тарковского-старшего угнетающее впечатление, и Переделкино стало местом его бегства, когда дальше отступать некуда, а силы на борьбу давно растрачены.

В своей «воспоминательной повести» «Отдельный» Инна Львовна Лиснянская писала: «В начале семидесятых переделкинский дом творчества состоял из трех коттеджей и главного корпуса, построенного в 1955 году в стиле сталинского ампира. На каждом этаже, а их всего два – общие душевые, общие уборные (мужская и женская), однокоечные номера и двухкоечные (если писатель приезжал с женой, и наоборот). Одноместные комнаты похожи на пеналы, высокие потолки только подчеркивали пенальность, делали номер еще более узким. В пенале помещались письменный стол перед окном, полутораспальная кровать, тумбочка, платяной шкаф, кресло для отдыха – большое, плюшевое, по-домашнему уютное, и два стула. Если постараться, то между креслом и шкафом можно было втиснуть раскладушку или узенькую оттоманку, что я и делала. Рядом с дверью, с двух сторон обитой дерматином, – раковина, и над ней кран-елочка, и выше – зеркало. Увы, не всем приезжающим в дом творчества охота среди ночи ходить в уборную, и часто, когда я въезжала, от раковины подолгу несло мочой. Не помню, кто из нас, Арсений Александрович или я, так назвали наши номера, находившиеся друг против друга, но откуда бы мы ни возвращались втроем, за рулем, естественно, – его Татьяна, Тарковский неизменно с тоскливой усмешкой повторял: “Возвращаемся в родные пеналы”. Удобнее всего было жить на втором этаже, – меньше гари и шума от хлопающих дверок такси (собственными машинами обладали еще немногие), меньше пыли и больше зелени в окне. И пока у Тарковского хватало сил взбираться и спускаться по широкой мраморной лестнице, он предпочитал второй этаж. Под мраморной лестницей – закуток с диваном, двумя креслами и журнальным столиком. Там по давнему обыкновению собирались курильщики и даже “шахматисты”, хотя в конце шестидесятых к корпусу, напоминающему особняк, была сделана огромная пристройка. Она состояла из стеклянного коридора, ведущего к стеклянному холлу перед стеклянной же столовой и к крутой лестнице. Лестница вела в кинозал, бильярдную, библиотеку и буфет».

Именно сюда, в старый корпус, в 1980 году вместе с сыном Арсением и фотографом Георгием Пинхасовым приехал Андрей, чтобы сделать фотографии отца. А еще привез с собой кассетный магнитофон, чтобы записать его голос. На память. Фотографировались в той самой, описанной Инной Лиснянской, «одноместной комнате, похожей на пенал», на фотоаппарат «Киев 80», на пленку «Свема 250». Света здесь было мало, и потому Арсения Александровича усадили ровно под окном (естественное освещение всегда самое лучшее). Окно здесь было расположено значительно выше рабочего стола, на котором стояла югославская печатная машинка марки «UNIS». Видимо, поэтому, когда отец работал, сидя за столом, он всегда смотрел вверх (во время съемки он тоже смотрел вверх), и в этом был какой-то свой особенный смысл – поверх барьеров, поверх обыденных смыслов, поверх деревьев и проводов, поверх клавиш печатной машинки с изображенными на них буквами русского алфавита.