Всем Иран. Парадоксы жизни в автократии под санкциями

Национальный кинематограф стал одной из визитных карточек современного Ирана. Режиссеров из Исламской республики приглашают в жюри ведущих международных фестивалей, включают в символические списки лучших за все времена, предлагают снимать фильмы за рубежом. Так, главный оскароносец Ирана Асгар Фархади после «Развода Надера и Симин» и «Продавца» снял в 2018 году в Испании фильм «Лабиринты прошлого» с Пенелопой Крус и Хавьером Бардемом. Можно сказать, что с конца XX века кино, как когда-то поэзия, стало главной статьей иранского культурного экспорта. Сегодня амбициозные режиссеры из Исламской республики снимают кино, ориентируясь не столько на иранского зрителя, сколько на мировую аудиторию. Все хорошо понимают: великим тебя сделает Каннский или Венецианский кинофестиваль, а не «Фаджр», их тегеранский аналог.

Причина мирового успеха (помимо очевидного таланта иранских режиссеров) еще и в том, что кинематографисты из Исламской республики говорят на понятном миру языке. Все они учились на иностранном, прежде всего западном материале, стремились стать частью глобальной традиции: первые мэтры иранского кино, вроде Мехрджуи, Киаростами и Бейзаи начинали снимать еще до 1979 года, когда в культурной жизни страны доминировало западное влияние. Оперируя классическим киноязыком, понятным во всем мире, иранские авторы ставят героев в национальный контекст. Истории, рассказанные во «Вкусе вишни», «Разводе Надера и Симин» и других иранских шедеврах, разворачиваются в незападной стране, живущей по своим законам, но говорят о вещах универсальных, интуитивно понятных зрителю во всем мире, будь то размышления о самоубийстве или распад семьи. В иранском кино западные критики видят понятный им продукт, при этом дополненный реалиями далекого от них мира — такое сочетание знакомого и нового очаровывает.

Не стоит забывать и о политической составляющей. Иранское кино было бы выдающимся и вне актуального контекста, но тот факт, что такие фильмы снимают не просто в автократии, но в исламской теократии, где кричат «Смерть Америке!», нарушителей закона бьют плетьми, а женщинам запрещено появляться на улице без хиджаба, привлекает дополнительное внимание к феномену иранского кино. Людей на Западе поражает этот парадокс: закрытая и несвободная страна — и такое глубокое, гуманистическое, близкое нам кино. Даже изоляция, особенно больно ударившая по киноиндустрии в первые годы после революции, имела свои плюсы: иранские авторы не должны были больше бесконечно конкурировать с Голливудом и подражать ему (никаких «фильм-е фарси»!). Новая власть запрещала говорить на определенные темы, но с точки зрения формы приветствовала эксперимент и самобытность.

Немаловажно и то, что во многих иранских фильмах, в особенности в более поздних работах, иностранный зритель видит торжество западных ценностей (хотя бы на уровне творчества) в стране, где эти ценности запрещают. По мере того как ведущие премии и кинофестивали вроде «Оскара» и Берлинале уделяют все большее внимание политике, талантливую критику Исламской республики изнутри самого Ирана там встречают на ура. Фильмы иранских режиссеров часто говорят и об ущемлении свобод, и о борьбе и страданиях обычных иранцев, которые хотят жить иначе. Так, знаменитый «Офсайд» Джафара Панахи в 2006 году талантливо рассказал миру о запрете для женщин в Иране посещать футбольные матчи мужских команд. За эту работу он получил «Серебряного льва» Берлинского фестиваля. «Никто не знает о персидских котах» Бахмана Гобади в 2009 году завоевал специальный приз Каннского кинофестиваля — фильм показал западному зрителю, как непросто музыкантам в Исламской республике живется под гнетом ограничений и запретов.

Жизнь в данном случае идет вслед за искусством — многие из талантливых режиссеров, балансируя между допустимым и недопустимым в их стране, перешли черту и поплатились за это. Кто-то, включая режиссеров Бахрама Бейзаи, Бахмана Гобади и Мохсена Махмальбафа, из-за чрезмерной смелости их работ были вынуждены покинуть Иран, другие, вроде Мохаммада Расулофа и Джафара Панахи, неоднократно оказывались в тюрьме. Такие трагические истории хорошо ложатся в нарратив о свободолюбивом иранском кино и привлекают к феномену дополнительное внимание. Один из последних примеров — история Мохаммада Расулофа. В 2024 году Расулофа, ветерана иранского протестного кино (он уже дважды отбывал тюремный срок за несогласованные съемки и антирежимную «пропаганду»), приговорили к восьми годам заключения. Причиной стал отобранный к участию в Каннском фестивале фильм «Семя священной смоковницы», рассказывающий о протестах 2022 года. Расулоф бежал из страны пешком — с помощью проводника добрался до границы, перешел ее и обратился в консульство Германии. В мае 2024-го он уже был на Каннском фестивале, где под гром аплодисментов принял из рук жюри специальный приз. Специфика Исламской республики ложится на судьбы режиссеров тяжелым бременем, но заслуженно добавляет им веса в глазах международного киносообщества.