Всем смертям назло

И вот однажды, возвращаясь в камеру на вечерние занятия, я решила дать во дворе губсуда пробный выстрел. Двор был пуст, и я тщательно оглядела его, вынула из кармана «Эву», дослала патрон и дважды выстрелила в воздух.

На морозе щелчки выстрелов прозвучали сухо и коротко. Они утонули в истошном крике. «Ой, люди, ратуйте!» — кричал чей-то голос из-за поленницы дров, сложенной во дворе.

Я в ужасе бросилась за поленницу. По колено в снегу стоял там тот самый старик.

При виде меня он испугался еще больше. Мне показалось, что он сейчас упадет. Старик попятился, потом остановился в полном бессилии и закрыл лицо руками.

— Вы же целы... Чего вы орали? — зло спросила я.

— Испугался, — ответил странный старик.

— Вам плохо? Пойдемте со мной, — предложила я и повела старика в нашу камеру. Он послушно лег на диван. Вид у него был бесконечно жалкий. Мотя, тоже ни жив ни мертв, подал ему воды. Старик как будто онемел.

В это время вошел Шумилов. Он бросил портфель на стол, не раздеваясь, плюхнулся в кресло и вдруг заметил лежащего на диване старика.

— Это больной человек, — объяснила я. — Отвезти бы его домой. Куда его отвезти?— спросила я у Моти.

— Я не знаю, где он живет, — пробормотал Мотя.

— Я знаю, где он живет. Это мой отец, — сказал Иона Петрович. И добавил: — Я сам отвезу его.

Мы с Мотей оставили их в камере, потихоньку оделись и вышли на улицу. Шел снег, крупные хлопья падали так быстро и в таком изобилии, словно кто-то там вверху, спешил поскорее все высыпать и покончить с этим делом. Прохожих не было видно. Редкие извозчики с подгулявшим нэпманом или комиссаром, одетым в черную кожу, спешившим с затянувшегося заседания, скользили мимо, скрипя полозьями.

На углу приветливо светилось окно небольшой паштетной, которая называлась «Конкой». Алпатыч говорил, что название это происходит от старых времен, когда в городе ходила конка и именно здесь был пункт смены лошадей. Но, если верить Моте, название паштетной было вполне современно, так как ее изделия готовились преимущественно из конины.

Сейчас, в этот поздний снежный вечер, паштетная выглядела завлекательно. Мотя выразительно поскреб в карманах. Я полезла в портфель. Соединенные, наши капиталы сулили нам скромный ужин.

Мы вошли. «Конка» была переполнена. Публика выглядела разношерстной: захудалые нэпманы — процветающие посещали ресторан «Бристоль» — и совслужащие.

Разноголосое гудение голосов покрывали звуки разбитого пианино. Длинноволосый молодой человек играл модный романс «Бублички», подпевая себе деревянным голосом.

Мы нашли два места в углу, за столиком, где уже сидели двое толстяков перед графином водки и подсчитывали что-то в длинной и узкой конторской книге.

Только и было слышно: «Два вагона, накладная... один вагон... дубликат...»

Ночь надвигается, фонарь качается,

И свет врывается в ночную тьму,

А я, несчастная, торговка частная,

Стою с корзиною и так пою, —

певец подчеркивал обреченность частной торговки басовыми аккордами.

Хозяин «Конки», солидный дядька в золотых очках, и его дочка забегали вокруг нас, из чего я сделала вывод, что Мотя здесь не впервые. Хозяина он почему-то называл «гражданин редактор», а дочку — «крошка Нелли».

Мы заказали пиво и неизменный паштет. Все это тотчас было принесено. Прихлебывая пиво, Мотя стал мне рассказывать историю своего знакомства с Петром Петровичем.

Мне показалось, что эта история удивительно характерна для нашего времени, для удивительного перехода от старой жизни к новому, совершенно неведомому, что впервые в истории создавалось в нашей стране, и только в ней одной.

Купите бублички, горячи бублички,

Купите бублички да поскорей! —

рубил певец.

«По сертификату получено...» — бормотал толстяк за столиком. А Мотя, ужасно волнуясь, на своем своеобразном, полублатном языке рассказывал: