Всем смертям назло

Сергей. Маме всего писать не надо, У нее больное сердце. Вот и кончилось наше счастье… Ты не приходи ко мне, Таня. Так будет лучше. Для нас обоих. Уйди от меня. Я прошу тебя, уйди!

Она сделала три шага к рампе, остановилась, лицо ее искривилось, как от невыносимой боли, и все тело само, будто против воли, рванулось к Сергею, лежащему на больничной койке, и рыдания, вырвавшиеся из глубины души, стегнули по замершему залу.

Таня. Я не уйду от тебя! Что хочешь делай со мной, не уйду. Мне жизнь без тебя не нужна.

Я повернул голову и посмотрел влево. Закрывшись обеими руками, плакала мама. Отец побелевшими пальцами сжимал подлокотник кресла и не отрываясь смотрел на сцену. Я встал и, согнувшись, пошел к выходу.

В фойе Миленко чиркнул спичкой, подал мне папиросу, сказал:

— Звон-то выдает… Вот выдает. Не-е-е-е… Все правильно! И ребята из бригады обкатаются. А тишина-то какая стоит! Во, пригвоздили так пригвоздили!

В углу, против нас, уткнувшись лицом в стену, плакала девушка. Ее голубое мини-платьице подпрыгивало в такт вздрагивающим плечам, обнажая тонкие, худые ноги и розовые пристежки к чулкам. Константин Данилович сделал движение, чтобы подойти к ней, я остановил его:

— Пусть плачет…

Через минуту девушка успокоилась и, вытирая черные слезы с длинных накрашенных ресниц, пошла в зал.

— Пусть плачет. Может быть, ей надо поплакать. Просто необходимо, чтобы освободиться и начать чувствовать свое «я». Пусть плачет…

— Не-е-е-е… все правильно… Тут половина зала — школьники. Надо сказать им пару слов.

— Я не буду… Все, что я хотел бы сказать, уже сказали за меня Сергей и Таня. Нет, и не уговаривайте. С меня достаточно.

Мы вернулись в зал, когда на сцене умирал Егорыч. Лицо у Корсакова было бледным, голос срывался, рука с запиской дрожала. «А я думал, что хоть рука мои». — «Это невозможно, совершенно невозможно!» — шагнул к нему Кузнецов. «Сейчас он умрет», — подумал я и весь сжался, будто ожидая, а вдруг произойдет чудо и Егорыч останется жив. Но Егорыч умер, и Звон упал на колени, ткнулся ему в грудь лицом и зашелся в безысходном тоскливом крике.

— Пап, можно, я к тебе на колени? — шепнула на ухо Татьянка, и не успел я согласиться, как она юркнула с колен Риты ко мне, обвив руками шею.

— Ты не ходи больше в больницу. Ладно, пап?

— Хорошо.

Потом вновь тревожно и гулко плескался по притихшему залу Первый концерт Рахманинова, гасла и разгоралась шахтерская лампочка, и в конце спектакля была тревожная, пугающая тишина.

Мы сидели опустив головы; недоуменно замерев, стояли на сцене все участники премьеры, а зрительный зал молчал. Потом кто-то со сцены или из-за кулис неестественно высоким голосом разорвал тишину:

— Авторов!

Мы шли на сцену через сплошной рев зрительного зала. Миленко что-то говорил на ходу, поворачиваясь то ко мне, то к Рите, но расслышать его слова было невозможно, и мы только глупо улыбались и согласно кивали головами. В ослепительных лучах рампы на шею мне бросилась Светлана Лисовская (Таня), по ее щекам катились смешанные с гримом слезы, и она бестолково и счастливо улыбалась и шептала:

— Спасибо, спасибо…

Звон развязывал связанные за спиной руки, но у него не получалось, он кривился в гримасах, нервничал и пытался улыбаться. Наконец развязал, шагнул ко мне, протянул руки, потом опять боязливо спрятал их за спину и горячим потным лбом уткнулся мне в щеку. Рита, смеясь, плакала и растирала по правой щеке чей-то рыжий грим. Наши только что накануне купленные костюмы были густо разрисованы разноцветным гримом. Занавес закрывали, актеры поздравляли друг друга, но под несмолкаемые аплодисменты он снова открывался, мы спешно поворачивались лицом к зрителям и почтительно кланялись. Потом занавес открыли и уже не стали закрывать. В зале опять повисла гнетущая тишина.

— Надо говорить, — шепнул мне Миленко и слегка подтолкнул в спину.

Я сделал два шага вперед и остановился. Все слова, которые готовил, ушли. Я стоял и молчал. Вдруг вспомнился плач девушки и торопливые слова дочери; руки матери, закрывшие лицо и дрожащие; как нерв, пальцы Риты, вцепившиеся в колено, и зеленые квадраты ржи, лежащие на пути в родную деревню, и широкие бескрайние луга в желто-белом пламени ромашек — и все то вновь прошло передо мной и всколыхнуло сердце, родились слова искренней благодарности.

— Дорогие друзья! Дорогие мои земляки! Как человек и как начинающий писатель я счастлив оттого, что герои моей повести впервые обрели плоть и кровь на подмостках этой сцены, на земле, где я родился. Перед вами прошла небольшая страничка из жизни вашего современника. И если каждый из вас, соразмерив свою жизнь с только что виденной, станет еще добрее в отношениях друг с другом, еще тверже и мужественнее в преодолении своих невзгод, еще настойчивее в достижении поставленной цели, все мы, кто в поте лица и напряжении трудился над созданием этого спектакля, будем считать, что не зря ходим по нашей прекрасной земле и недаром едим свой хлеб…