Всем смертям назло

Севастополь ошеломил нас. Мы молча стояли на Сапун-горе, рядом с застывшей у самой бровки боевой техникой, и что-то большое, неукротимое распирало грудь болью и счастьем. На многих вмиг посуровевших лицах блестели слезы. Я видел туго сведенные скулы и гордо приподнятые головы. И седые, и чуть тронутые сединой, и совсем юные.

В Николаевку мы вернулись пропыленные едкой пылью горных дорог, переполненные мыслями, впечатлениями, голодные и окончательно уставшие. На другой день я купил тетрадь и карандаш. Не писать я не мог. А через некоторое время в «Литературной газете» появился рассказ, который я так и назвал «Сапун-гора».

Над Крымом поползли темные, набухшие дождем тучи, закрыли солнце, со стороны Евпатории подул резкий прохладный ветер, море закипело, запенилось, тревожно закричали чайки, и шумный, разноликий и разноцветный пляж затих. Тянуло домой, к телефону, к письмам, к пишущей машинке, мы скоренько собрались и, не доотдыхав трех дней, вернулись в Ворошиловград.

На следующий день около нашего подъезда остановился зеленый почтовый «Москвич», и Тимофеевна втащила в квартиру коричневый бумажный мешок, под завяз наполненный письмами.

— Усе тут, — невесело сказала она и, хлопнув дверью, вышла.

«Здравствуй, сынок!

В первых строках своего письма сообщаем тебе, что мы живы, здоровы, чего и тебе от всего нашего родительского сердца желаем. Кланяемся дорогой нашей Риточке и маленькой внучке Танечке и желаем всем здоровья и счастья. Кланяются вам ваши сестры Дина, Галя, Лида, а также братья Витя, Женя, Толя, Юра, Вова. Живем мы хорошо, нужды ни в чем не имеем. Совхоз наш совместно с районом строят нам большой каменный дом. Спасибо им большое за такую заботу о нас. Отец вот на прошлой неделе приболел, что-то у него с сердцем, но теперь все прошло, наладилось, так что не беспокойтесь. Коровка Милка огулялась, и корму на зиму ей запасли. Теперь все чаще, дорогие наши детки, мы узнаем о вашей жизни из газет и по радио. И грустно нам оттого, что реже стали писать нам письма. Очень мы по вас соскучились.

Приезжайте непременно в этом году. Когда будете ехать, дайте знать, какой дорогой. Если московской, то встретим в Грязях, если воронежской, то в самом Воронеже. Целуем вас крепко. Письмо писала ваша мама Анастасия Алексеевна Титова, и папа ваш сидит рядом и тоже целует вас и кланяется».

Рита. Брось все и немедленно ответь родителям!

Таня. Хочу к бабушке. Я теленочка давно не видела.

— Теленочек — это, конечно, важно.

Рита. А кто держит? Купим билет и поедем. Подумаешь, важность какая!

Таня. Куколок своих я сама повезу. Жанну в капюшон одену, а Петьке пальто… И чемодан буду вместе с мамой нести…

— Ты у нас очень хорошая девочка! Но вот если бы еще придумала, как денежки печатать, тогда бы все было о'кэй!

Рита. Займем денег…

Таня. А о'кэй — это денежки?

Рита. Да.

Таня. Все равно хочу к бабушке.

— Успокойся, лягушка-путешественница! Думаешь, я не хочу?

Рита. Через неделю пенсия, что-нибудь сообразим. У мамы моей займем. Завтра закажу билет до Воронежа.

«Ты все можешь, если видишь, что я очень хочу. Будешь голодать, мерзнуть, ходить в лохмотьях… Имею ли я право принимать эти жертвы? Нас теперь не двое, а трое…»

Помню, как в трудный период, почти четыре года назад, когда московское издательство вернуло назад рукопись повести «Всем смертям назло…», когда рухнула надежда и вновь подступило отчаянье, мы уехали в деревню. Рита просто силой увезла меня туда. Я ходил по степи, по полям, которые когда-то сам пахал, засевал хлебом, где изнывал от жары, мок в проливные дожди и мерз в лютую стужу. Я ступал по земле, на которой родился, от которой набрался сил и потом ушел в иную жизнь. Ходил и чувствовал, как обретаю покой и уверенность в себе. Мне хотелось быть сильным к стойким, как эта земля, густой добринский чернозем, земля моих дедов и прадедов. «Нет, не все кончено. Я буду писать!»