Всемирная библиотека. Non-Fiction. Избранное

В «Пути чистоты» сказано: «Я нигде не становлюсь чем-либо для кого-либо, и никто не становится чем-либо для меня»; называть себя «я» («attavada») – страшнейшая ересь в буддизме. Нагарджуна, основатель школы Великой колесницы, представил доказательства, что видимый мир есть пустота; позже, захмелев рассудком, Нагарджуна обратил эти доказательства (иначе он не мог) против Благородных истин, против нирваны, против Будды. Бытие, небытие, бытие и небытие, ни бытие, ни небытие – Нагарджуна отверг возможность таких альтернатив. Опровергнув субстанцию и ее атрибуты, он с неизбежностью вынужден был опровергнуть и ее угасание: если нет сансары, то нет и угасания сансары, и ошибочно утверждать, будто есть нирвана. Не менее ошибочно утверждать, – продолжал Нагарджуна, – что нирваны не существует, поскольку если отвергнуто бытие, то отвергается также и небытие, ведь оно зависит (даже на уровне языка) от бытия. «Нет вещей, нет знания, нет неведения, нет разрушения неведения, нет боли, нет истока боли, нет уничтожения боли, нет пути, который ведет к уничтожению боли, нет достижения нирваны и нет недостижения нирваны», – говорит нам одна из сутр Великой колесницы. Другая сутра сливает в одну общую галлюцинацию вселенную и освобождение, нирвану и сансару. «Никто не угасает в нирване, потому что угасание неизмеримых и неисчислимых существ в нирване подобно угасанию иллюзии, созданной магическим искусством». Отрицанием дело не ограничивается, начинается отрицание отрицания: мир есть пустота, но пуста и сама пустота. Первые канонические книги провозгласили, что Будда во время священной ночи ощутил бесконечную цепь всех причин и следствий; последние книги, написанные по прошествии столетий, заключают, что всякое знание иллюзорно и что, будь на свете столько Гангов, сколько есть в Ганге песчинок, и еще раз столько Гангов, сколько будет песчинок в этих новых Гангах, все равно число песчинок было бы меньше числа вещей, которых не знает Будда.

И это вовсе не риторическое упражнение: такие пассажи порождены метафизикой и этикой. Мы можем противопоставить их множеству текстов западного происхождения – например, письму, в котором Цезарь пишет, что он освободил своих политических противников, хотя и существовал риск, что они вновь возьмутся за оружие, «потому что я ничего так не желаю, как быть самим собой и чтобы они тоже были сами собой». Эти слова исполнены западного упоения личностью, и Маколей признавал их самыми благородными из всего, что когда-либо было написано. Еще более эмблематична катастрофа, представленная в «Пер Гюнте», когда таинственный Пуговичный мастер собирается переплавить героя: такое поглощение, в Европе и Америке равносильное преисподней, в точности соответствует нирване.

Ольденберг заметил, что Индостан – это территория типических обобщений, а не индивидуальностей. Написанные здесь книги длинны, они создавались коллективно или анонимно; их нередко приписывают определенным школам, семьям или монашеским общинам, если не сверхъестественным существам (Винтерниц, «Geschichte der indischen Litteratur»[490], I, 24), или же – с блистательным безразличием – Времени (Фатоне, «Нигилистический буддизм», 14).

Буддизм отрицает постоянство «я», буддизм проповедует угасание. Предполагать, что Будда, добровольно отказавшийся быть принцем Сиддхартхой, все же смиренно сохранил жалкие отличительные черты, которые составляют так называемую личность, – значит не понимать его учения. А еще это значит переносить – абсурдно и анахронично – западный предрассудок на восточную почву. Леон Блуа и Фрэнсис Томпсон показались бы Будде вернейшими образчиками людей заблудших и ошибающихся не только из-за того, что они полагали, будто привлекли к себе божественное внимание своим трудом, но и потому, что выработали собственный маленький и тщеславный диалект внутри привычного языка. Необязательно быть буддистом, чтобы это понять: мы все чувствуем, что стиль Блуа, где каждая фраза стремится изумлять, морально уступает стилю Андре Жида, который является – или представляется – обобщенным.

От Чосера до Флобера романный материал – это неповторимый исключительный вкус человеческих душ; для буддиста этого вкуса не существует, или же он воспринимается как еще одна суетность в космической кажимости. Христос проповедовал ради того, чтобы все люди имели жизнь, и имели с избытком (Ин. 10: 10); Будда проповедовал, чтобы объявить этот мир, бесконечный во времени и пространстве, страждущим пламенем. «Будда Гаутама полностью тождествен N. N.», – писал Отто Франке; можно лишь добавить, что Будда хотел быть N. N.

1950

Сфера Паскаля

Быть может, всемирная история – это история нескольких метафор. Цель моего очерка – сделать набросок одной главы такой истории.