Всемирная библиотека. Non-Fiction. Избранное

Как правило, собеседник начинал с осуждения Версальского договора, навязанного Германии силой. Я, как правило, иллюстрировал его обвинительный приговор цитатой из Уэллса или Бернарда Шоу, которые денонсировали этот безжалостный документ сразу после победы. Их слов не опровергал на моей памяти ни один германофил. Больше того, он заявлял, что победившая сторона должна была воздержаться от притеснений и мести. Заявлял, что Германия, естественно, хотела бы смыть позорное пятно. Я и здесь соглашался. И тогда, в ту же секунду, происходило необъяснимое. Мой необыкновенный собеседник рассуждал так: старая обида, нанесенная Германии, дает ей право сегодня, в 1940 году, стереть с земли не только Англию и Францию (почему тогда не Италию?), но и Данию, Голландию и Норвегию, чьей вины в несправедливостях прошлого вообще не было. В 1919 году враги жестоко обошлись с Германией, и по этой всеобеляющей причине она теперь может жечь, громить, захватывать страны Европы, а то и весь мир… Рассуждение явно дикое.

Я спокойно указываю на это моему собеседнику. Он поднимает мою допотопную щепетильность на смех и приводит иезуитские или ницшеанские аргументы в свою пользу: дескать, цель оправдывает средства, необходимость выше права, нет других прав, кроме воли сильнейшего, а рейх сегодня сильнее всех, его самолеты разбомбили Ковентри и т. д. Я бормочу, что уж если переходить от морали Христа к морали Заратустры или Черного Муравья, то после столь стремительного обращения в иную веру жалобы на несправедливость случившегося с Германией в 1919 году, пожалуй, неуместны. Ведь в ту пору, о которой мой собеседник никак не может забыть, сильнейшими были Англия и Франция, а поскольку другого права, кроме воли сильного, нет, то эти оклеветанные им страны не совершили ничего дурного, стремясь сокрушить Германию, и единственное, в чем их можно упрекнуть, так это в недостаточной решимости (или непростительной жалости), не позволившей довести начатое до конца. Не снисходя до подобных сухих теорий, мой собеседник берется или хватается за панегирик Гитлеру, судьбоносному герою, чьи неустанные речи заставят замолчать всяческих шарлатанов и демагогов и чьи зажигательные бомбы, не ослабленные многословным объявлением войны, словно небесные знаки, возвещают погибель хищническому империализму Запада. И тут, в ту же секунду, происходит еще одна неожиданная вещь. Она – морального свойства, и верится в нее всегда с трудом.

Я – и, как правило, вдруг – понимаю, что мой собеседник боготворит Гитлера не вопреки сыплющимся с небес бомбам и молниеносным нашествиям, пулеметам, доносам и лжесвидетельствам, а за эти упрямые привычки и подручные средства. Зло, зверство его опьяняют. Ему не так важна победа Германии, как унижение Англии, горящий ему на радость Лондон. Он восторгается Гитлером, как вчера восторгался его предшественниками из бандитского подполья Чикаго. Спорить с ним невозможно, поскольку гитлеровские преступления в его глазах – чудеса и заслуги. Хвалители Артигаса, Рамиреса, Кироги, Росаса или Уркисы пытаются как-то обелить или смягчить их злодейства; обожатель Гитлера находит в них особое удовольствие. Поклонники Гитлера – люди, как правило, злопамятные; тайком, а то и на людях, они преклоняются перед выплеснувшимся «безрассудством» и жестокостью. По недостатку воображения подобные люди убеждены, будто завтрашний день не может отличаться от сегодняшнего, и если Германия пока побеждает, то не может когда-нибудь и проиграть. Это ловкачи, которые хотят всегда оставаться на стороне победителей.

Не знаю, какие оправдания могут быть у Гитлера; у германофилов их нет.

1940

Война в Америке

Я сразу заявляю: идея коварного немецкого заговора для захвата и угнетения всех государств на глобусе безнадежно банальна. Кажется, это измышление Мориса Леблана, мистера Филлипса Оппенгейма или Бальдура фон Шираха. Теперь эта идея определенно устарела, у нее характерный привкус 1914 года. Среди ее дефектов – нехватка воображения, гигантизм и полная невероятность. То обстоятельство, что немцы в этом убогом сюжете рассчитывают на косвенное сообщничество японцев и сговорчивых, но коварных итальянцев, делает его еще более комичным… К сожалению, реальность не отличается литературным вкусом. Она наделяет себя любыми правами, даже правом совпадать с Морисом Лебланом. Она ни в чем не испытывает недостатка, даже в нужде. Она настолько переменчива, что в своей переменчивости еще и монотонна. Два века спустя после выхода в свет насмешек Вольтера и Свифта мы с изумлением взирали на Евхаристический конгресс; люди, заклейменные еще Ювеналом, вершат судьбы мира. И не имеет значения, что мы читаем Бертрана Рассела, Пруста и Генри Джеймса: мы живем в примитивном мире Эзопа-раба и пустозвона Маринетти. Судьба наша есть парадокс.