Всемирная история болезни

– На Горошковую! – Кисса закатила глаза от стыда за чужое незнание. – Не Горошковая нужна, а Меховая! Мне ли не знать, меня уже столько раз туда забирали за покражу сосисок! – и она быстро-быстро затормошила близлежащее барахло в поисках карты города.

Дальше всё развивалось как в сказке, где скоро дело делается. Адамович и Кисса, ни слова не говоря, бросились на Меховую улицу, пока не закрылось на обед настоящее отделение милиции. Им нужно было срочно обвинить шайку самозванцев с Горошковой в незаконном задержании Жучки и Евовичи, а также, возможно, раскрыть заговор собаководов и кошководов.

14

А родители решили, что приехал жених. И заметались показывать дочкино (дачкино) приданое. Приданое пружинило с яблонь резиновым и недозрелым звуком, всхрапывало кротовыми эверестами под ногой, приклеивалось к локтям медовыми следами на скатерти, лодырничало распутными кошкиными глазами из малинника, раскачивалось перед носом паутиной мудрых родительских речей, – словом, вело себя не то чтобы очень.

А он всю жизнь недолюбливал эту насильственную природу, эту дачную этику-эстетику. Но Фенечка однажды скрутила ему руки за спиной и сдала с потрохами своим папе и маме (пардон, случайная рифма).

– А говорил, что со мной – хоть на край света…

Он и правда порой не мог на нее наглядеться, но сегодня глядеть получалось с укором. Тогда она, угловато-гибкая, осознала ошибку, взяла его под руку и повела от дома – куда-нибудь в лес. (Родителей оставим навсегда – шептаться о впечатлениях.)

– Я недавно побывала на крестинах. Моя подруга (да, та самая) позвала меня быть крестной ее сынишке. Мальчику сейчас полгода, вот я подумала…

Матвей слушал рассеянно, ожидая подвоха. Они сели на теплый мурашковый камень.

– Я поняла, почему происходит окостенение души (у некоторых людей) вскоре после рождения ребенка. Нельзя быть слишком подвижной с младенцем на руках: упадешь или уронишь. И ты заставляешь себя застыть, чтобы дать ему ощущение уверенности, каменной стены. А потом забываешь, что когда-то было иначе. Отодвигаешь от себя все страхи и сомнения, чтобы они не мучили малыша, а потом об этих страхах благополучно забываешь.

Матвея умиляло и раздражало умение Фенечки – начиная издалека – попадать в самую сердцевину его размышлений. Иногда она заставляла его смеяться, он с наслаждением погружался в ее интеллектуальный эксцентризм: то изощренно мудрой, то ошарашивающе глупой казалась ему эта девушка. От пламени ее волос среди лета занималась осень, своими худыми неловкими руками она могла запросто переставлять фишки на поле его мировоззрения, он всё прощал ее хамелеоновым глазам… Но только сейчас он понял, как измучила его эта ведьма.

Матвей пошарил в кармане сигарету, но, не найдя – вытащил каверзный вопрос:

– А ты, Лисенок, ты не чувствуешь себя в таком случае ребенком? Моим ребенком?

Так как платье на Фенечке было нейтральное, белое, он понял, что цвет своих глаз она может менять самопроизвольно. Он испугался и сбросил ее с философского камня в цветы:

– Шучу.

Чем он ее больше обидел: этим вопросом, этим шучу или последующим своим бегством?

Насчет подвижности-неподвижности. Был у Матвея в детстве приятель. Не то чтобы близкий друг – очень болезненный, но любознательный, дотошный эдакий Костя. Вместе они ходили в библиотеку, спорили о том, какая линейка точнее: деревянная, пластмассовая или железная, вычисляли дату конца света и задавались вопросом: неужели жук-плывунец и правда дышит хвостом? В общем, начало истории скучновато. А потом Костя заболел, болел он всю зиму, а в результате всяческих осложнений выяснилось, что он не сможет больше самостоятельно двигаться, даже вряд ли встанет с постели. И тогда всё начало в нем меняться: из лохматого, скучного ботаника пробился и вырос слегка просветленный, слегка сумасшедший человечек, не желающий открывать законов сего мира, но создающий законы свои, откровенно многозначительные и неожиданные. Матвей мог часами сидеть у его постели – и восхищаться, и ругаться, и слушать, и говорить. Кажется, вся самая колкая юность отметалась в спорах с Константином. Он был для Матвея духовным ростомером, слегка опережающим и всегда недоступным. Особенно потом, когда Матвей навсегда сбежал из родного города – продолжая во всем мысленно советоваться со своим другом.

– И вот мы не виделись уже около пяти лет, а я… Я пишу ему письма, регулярно и, хотя не получаю ответа, но додумываю его партию, то, что он мог бы мне написать, если б мог…

– Так он что, совсем-совсем не может двигаться, даже писать? – искренне пожалела Фенечка.

– Он может держать книгу, может, пожалуй, написать несколько слов, но – с трудом. Зная это, я даже никогда и не давал ему своего адреса, никогда и не просил у него ответа.

– И ты, – Фенечка замерла на выдохе. Вспомнила, что на белом платье нет карманов и неоткуда вытащить каверзный вопрос. Но вот, пожалуй, в туфли набилось много мусора, и если потрясти… – Ты ничего не знаешь о его судьбе? О его жизни? А если ему нужна твоя помощь, друг…

– За ним ухаживают родители…