Всемирная история. Том 15 Эпоха Просвещения

Что же касается упадка лова, то объяснялся он снижением доходности, что было следствием роста цен и заработной платы. Но голландцам удавалось преуспевать в других областях. Голландцы были «на самом деле перевозчиками для всего света, коммерческими посредниками, комиссионерами и маклерами для всей Европы», — как говорил Дефо в 1728 году.

И это происходило ие оттого, как полагал Ле Потье де ла Этруа, что «все нации соблаговолили сие терпеть», а потому, что они не могли этому помешать.

Голландская система была построена на совокупности торговых взаимозависимостей, которые, будучи связаны друг с другом, образовывали ряд почти обязательных каналов обращения и перераспределения товаров. То была система, поддерживавшаяся ценой постоянного внимания, политики устранения любой конкуренции, подчинения всего комплекса голландской экономики этой главной цели.

Возможно, что у прочих наций не было сильного желания основывать всю торговлю в Европе именно на голландцах. Голландцы же, в свою очередь, утверждали, что «те, кто отнимут у них эту торговлю, не пропуская ее более через их руки», хотя и могут лишить их «столь великой пользы, какую приносят им обмен и перевозки товаров, коими они одни занимались во всех частях света», но не в состоянии заменить голландцев в этой роли и присвоить себе прибыли от нее.

Амстердам, следует заметить, обладал огромной системой пакгаузов, то есть складов. Вот о чем свидетельствовал один наблюдатель на рубеже XVII и XVIII веков: «Стоит только причалить какому-нибудь флоту, как при посредстве маклеров все это количество товаров на первом же собрании купцов на бирже покупается, и корабли, разгруженные за четыре-пять дней, готовы для нового плавания».

Склады способны были все это поглотить и потом извергнуть обратно. На рынке имелось огромное количество ценностей, материалов, товаров, всевозможных услуг --и все это было доступно сразу лее. Распоряжение — и машина пришла в двюкение.

Именно этим Амстердам поддерживал свое превосходство. Здесь всегда было изобилие, огромная масса денег, постоянно находившаяся в двилеении. Когда они принадлежали к определенному классу, голландские купцы, политические деятели осознавали, хотя бы через собственную практику, изо дня в день громадное могущество, которое находилось в их руках. Их главные козыри позволяли любые игры — законные и незаконные.

«С того времени, как я более глубоко знаю Амстердам, — писал в 1699 году один современник, — я его сравниваю с ярмаркой, куда множество купцов доставляют из своей страны товары, будучи уверены, что найдут там сбыт; как на обычных ярмарках, купцы, кои там пребьь вают, не пользуются теми вещами, что они там продают, так и голландцы, кои со всех сторон накапливают товары Европы, сохраняют для своего употребления лишь те, кои абсолютно необходимы для жизни, и продают прочим нациям те, что они рассматривают как излишние, каковые всегда самые дорогие».

Сравнение с ярмаркой говорит главное о роли Амстердама: собирать, складировать, продавать, перепродавать товары всего мира. Нет никакого сомнения, что по масштабам того времени эта складская мощь казалась баснословной, да и ненормальной, потому что такое притяжение порой завершалось откровенно нелогичными транзитными перевозками.

Еще в 1721 году Чарлз Кинг в своем «Британском купце» удивлялся, что английские товары для Франции забирали голландские корабли, что товары эти выгружались в Амстердаме и оттуда отправлялись по реке Маас или по Рейну. За них будет выплачена пошлина при ввозе и вывозе из Голландии, затем дорожные сборы на Рейне или на Массе, и наконец пошлина на таможне на французской границе.

Разве не оказались бы эти товары «дешевле в Шампани или в Меце или в прилегающих к Рейну или Маасу местностях, ежели бы мы с самого начала выгружали их в Руане и платили бы только городские ввозные пошлины в этом городе»?

Конечно, отмечает Фернан Бродель, будучи англичанином Кинг заблуждался, если полагал, что таможенную пошлину платили один-единственный раз при въезде во Францию. Но очевидно, что движение через Амстердам уд-линняло и усложняло кругооборот. Прямая торговля, в конце концов, возобладает, когда в XVIII веке у Амстердама больше не будет такой притягательной перевалочной мощи.

Гипертрофированная функция складирования и перераспределения была возможна только потому, что она при-

давала форму, ориентировала и даже изменяла остальные торговые функции. «Политический опыт» Жан-Франсуа Мелона (1735 год) отмечал это в применении к банку — правда, не слишком ясно, но рассуждение его, несомненно, заходило довольно далеко. «Хороший банк, — говорил он, — это тот, который не платит», то есть такой, который не занимается эмиссией.

Амстердамский банк отвечал этому идеалу. Там все «крутилось на письме». Вкладчик рассчитывался переводом, используя фиктивные деньги, так называемые банковские деньги, которые по отношению к ходячей монете оценивались приблизительно в пять процентов.