Всемирная история. Том 4. Новейшая история

Эти обстоятельства были причиной и другого странного, непонятного явления: почему в то время союзники не оказали никакой поддержки анти-якобинскому элементу в самой Франции? Когда господствующая партия хотела кого ограбить или убить, всегда служило удобным предлогом обвинение заподозренного в тайном заговоре с иностранцами, с Кобургом, Брауншвейгом или что он подкуплен Питтом. В действительности, коалиция ничего не делала в этом отношении. Нам со стороны ясно видно, какое ничтожное меньшинство возложило свое кровавое ярмо на целый французский народ; трудно понять, почему протестующая часть народа не сплотилась единодушно, не возмутилась, не поднялась разом; но, не надо забывать, что протестующие лишились через эмиграцию сильных руководителей, а масса народа трудящегося была сбита с толку терроризмом.

Целой областью владела контрреволюционная сила только в Вандее, той своеобразной местности на юге от Луары, между Пуатье, Туром, Рошелью и Нантом, которая перерезана оврагами, поросшими терновником, и волнообразной равниной спускается к океану. Феодальные порядки, ненавистные Франции, сохраняли здесь свой первобытный смысл и прекрасный патриархальный характер; земля делилась на множество мелких хуторов, с владельцами которых, своими арендаторами, барин стоял в близких личных отношениях и жил в такой же простоте нравов, как они. Поселяне были, в лучшем смысле, хорошие католики. Священники — люди простые, но в большинстве безупречной жизни, руководили умами и понятиями своих прихожан, которых не коснулись новые понятия литературы и contrat social. Революция и ее нововведения, на которую всюду смотрели — совершенно справедливо — как на облегчение и освобождение, здесь возбуждали только недоверие и отвращение. Феодальные ренты, уничтоженные 4 августа, продолжали выплачивать. Когда с введением новой организации надо было избирать мэров, тут попросили дворян взять на себя эти должности.

Отказавшиеся от присяги священники только здесь нашли убежище от грубых преследований, хотя масса католического народа признавала только их истинно католическими. Обнаружилось восстание в марте 1793 года, когда, после казни короля, потребовали и здесь приведения в исполнение закона о наборе 300 000 человек. За белое знамя старой королевской Франции, за несчастного ребенка Людовика XVII, находившегося в руках грубой власти, поднялось восстание, а предводителями были господа, пользовавшиеся всеобщим доверием, и несколько выдающихся людей из среды самого народа: извозчик Шателино, охотник Стофелэ и другие. Пламя восстания охватило восточную часть, называемую le bocage, страну кустарников, как западная, морская часть, испещренная болотами и каналами, называлась le marais. До июня счастливо сопротивлялись они, в пересеченной, но хорошо им знакомой и родной местности. Для строевых колонн и орудий синих (так называли здесь войско конвента) местность эта представляла трудноодолимое препятствие, тогда как недисциплинированные, но воодушевленные и хорошо руководимые храбрецы-вандейцы пользовались всеми выгодами: удобство нападения и защита при отступлении.

Якобинцы у власти

В нашем рассказе приходится вернуться к внутреннему развитию революционного движения. Считали четвертый год свободы, давно сделавшейся пустой фразой, а теперь все более и более принимавшей образ страшной тирании. Народ работящий, честный, составляющий силу государства, давила олигархия, состоявшая из горячих голов, сбитых с толку, из лентяев и преступников всякого рода. Хлопоты с паспортами были только скучны — никто в Париже не смел покинуть города без свидетельства о разрешении выезда от своей секции; но в этом была не вся беда. Принудительный налог на частные дела; на каждом доме вывешен был список живущих в нем; достигшие восемнадцатилетнего возраста должны были иметь при себе карточку с удостоверением патриотических убеждений, civisme. 20 марта опять произведено было множество арестов в Париже, соответственно то же делалось в департаментах, с той разницей, что там клубы действовали еще более неограниченно, чем в Париже, и все делалось с большим шумом. Обманчивые речи о всемогущем народе имели полную силу в провинции. Слова эти освобождали людей революции от повиновения, кто бы его ни потребовал во имя закона: мэр, которого сам приход избрал, директория департамента, министр в Париже, хотя бы сам конвент! Дозволено было все: грабеж, обыск домов днем и ночью, самое гнусное убийство сограждан. Достаточным предлогом было обвинение, даже одно подозрение в том, что называли участие в заговоре, даже одно сочувствие противникам свободы. Затем такого заподозренного подвергали осуждению и истязанию исступленной толпы, отуманенной неожиданной властью и упоенной звуками революционных фраз. Со времени сентябрьских убийств всякому, кто не разделял привычек простого народа, ежеминутно грозил нож. Для защиты от подозрений оставалось только быть санкюлотом, циником в обхождении и внешности.