Всемирный следопыт, 1928 № 07

— Нет у нас царя, — крикнул ротмистр, — мы только всемилостивейшую государыню признаем!

— Стара песня, барин! — насмешливо откликнулся Хлопуша. — Пора бы уж поновей петь. И запоешь, запляшешь даже под нашу песню, вспомни мое слово. Ну, да ладно! А ты вот што, твое благородие, не ершись-ка без толку. Назад вам ходу нет, тропу Уршакбашеву мой есаул стережет, да и «чесночком»[13]) мы ее для верности посыпали, штоб кони ваши не прошли. Смекаешь?

— Коли назад нельзя, — сказал ротмистр, — вперед пойдем.

— Не пущу! — спокойно ответил Хлопуша.

— Кто?

— А я.

Ротмистр оглянулся и, увидав, что весь его эскадрон уже подтянулся на вершину, обнажил саблю. Шагнул к Хлопуше:

— Уйди с дороги, бродяга!

К его удивлению, Хлопуша не отступил назад, не потянулся даже к оружию. Наоборот, спокойно прислонив к скале ружье, вложил в рот два пальца и свистнул. Это был настоящий, былинный, разбойничий посвист, который, если верить сказке, «лист с деревьев срывал», от которого ужасом туманилась голова, лошади вставали на-дыбы, а руки опускались в предсмертном бессилии. И этот разбойничий свист словно оживил гору. Из-за каждой скалы, из-под каждого камня, из каждого куста выросли люди и устремились к Хлопуше…

Ротмистр попятился ближе к отряду. Попробовал было сосчитать Хлопушиных людей, но сбился и бросил.

А сколько здесь было рваных зипунов, порток, изрядно дырявых войлочных шляп, киргизских малахаев, башкирских стеганых шапок! Сколько здесь было землистых лиц, расцарапанных в кровь с желваками мозолей рук, босых, несмотря на позднюю осень, ног, опаленных у домн бород, растравленных рудниковыми кислотами болячек, свинцово-синих, цынготных десен, сгорбленных от векового рабства спин и глаз, глаз, недавно еще грустных и покорных, а сейчас мстительных, налитых кровью яростного гнева! Это было то самое «богатье»[14]), из которого смелый донской казак раздул пожар восстания. Это был Урал, взбудораженный Емельяновыми «манифестами»: работные людишки, рудокопцы, пахотные крестьяне, ясашные и просто голытьба, уходившая от барщины и рекрутчины в Прикамские леса, «голутвенные, добычливые люди», буйная вольница, грабившая по Чусовой и Белой купеческие и казенные караваны…

Вооружены они были самым разнообразным оружием: дубинами, вилами, самодельными копьями, дедовскими протазанами[15]), пистолетами и офицерскими шпагами, казачьими карабинами и солдатскими фузеями, сайдаками[16])…

— Вот оно, царево войско! — заговорил снова Хлопуша. — Только рукой махну, все вы в пропасти будете! — И, не обращая уже внимания на ротмистра, повернулся к гусарам: — Ребятушки, неужель служба царицына вам сладка? Только баре государя нашего новоявленного не признают, а смерды, кость мужицкая и даже всякие орды ему покорились. Сдавайтесь и вы, от его имени за это милость и свободу обещаю, — освобожу вас от службы и в вольные казаки поверстаю…

Гусары, сбившись в кучку, зашептались. Ротмистр понял, что надо действовать решительно. Взмахнул саблей, крикнул:

— Ребята, присяге не изменим! Сабли вон! За мной!

Но гусары не шелохнулись. А старик-вахмистр сказал серьезно и строго:

— Неча махать саблей, ваше благородие! Покорись! Не пропадать же нам всем из-за тебя! — и первый сбросил к ногам Хлопуши свой карабин. Остальные гусары последовали его примеру.

— Изменники! Клятвопреступники! Собачье племя! — закричал ротмистр и, в бешенстве переломив о колено саблю, бросил обломки в пропасть.

— Так-то лучше! — засмеялся Хлопуша и, кивая на ротмистра, обратился к гусарам: — А вы, ребятушки, зато, што он вас собачьим племенем обозвал, всыпьте-ка ему сотню плетей. Дозволяю…

В этот момент поблизости раздался шум, сердитая брань, и на вершину, тяжело отдуваясь, вскарабкались двое мужиков, таща за собой упиравшегося Толоконникова. С Петьки в драке сорвали его полушубок, и он стоял перед Хлопушей в разорванной рубахе, даже без пояса…

Твердые желваки задергались на скулах Хлопуши. Усилием воли он тушил мутную ярость, делавшую его диким зверем. Боясь разжечь себя даже криком, сказал спокойно:

— Ну вот ты и попался, Петра. Давай рассчитаемся. Должок ведь за тобой…

— Погоди, Афоня, у меня с ним беседа будет, — перебил вдруг Хлопушу молодой парень, отделяясь от толпы.

Судя по нарядной кривой турецкой сабле, пристегнутой к галунной офицерской портупее, это был кто-то из пугачевских начальников. Толоконников поднял голову и тотчас опустил ее безнадежно еще. ниже. Перед ним стоял Павел Жженый…

— Здравствуй, Петр, здравствуй! Увиделись мы с тобой. Што ж глаза прячешь, как вор, иль вину чуешь за собой? — Жженый с этими словами медленно наступал на Толоконникова, а Петька так же медленно пятился назад. Словно невидимая нить протянулась между этими двумя людьми. Петька, сам того не замечая, пятился к пропасти. И вот, когда он был уже в одном шаге от края ее, когда все присутствующие затаили дыхание, думая, что он сейчас сорвется вниз, Жженый вдруг крикнул резко:

— Стой!

Петька вздрогнул и остановился, как вкопанный.

— Кайся! — сказал сурово Жженый. — Гришку-Косого помнишь?