Всемогущий

«Отныне никаких мелочей, – говорил он себе. – Хватит ходить в розовых очках, всем доверять, думать, что я так всесилен, что от меня ничего не скроется. Очень даже скроется! Смог же я ничего не заметить, в то время как Никитин и Жанна готовили самый настоящий заговор. Уткнулся в свои переживания, ничего знать не хотел, бегал от людей, искал выход, рефлектировал, мучился… А эти не мучились, эти действовали. Искали покупателя, чтобы продать меня подороже… Поди, немалые деньги сорвали. Ах, что бы мне стоило присмотреться к ним внимательнее? И необязательно было вглядываться в их глаза, выведывать их будущее. Да оно меня и не интересует. Но можно же было обратить внимание на поведение Жанны, понаблюдать, с кем она водит знакомство; может быть, проследить за ней… Хотя они меня бы сразу засекли. Но все равно надо было действовать, а не замыкаться в себе. Я теперь слишком ценный товар, и надо все время об этом помнить. Тем, кто меня заполучил, начихать на мою внутреннюю жизнь, на мои проблемы и переживания. Они хотят выжать из меня информацию, и выжмут, если я снова попадусь им в руки. Поэтому, для того чтобы не попасть, надо изменить тактику. Все, хватит партизанщины! Надо пускать в ход тяжелую артиллерию. Не хочется, конечно, поскольку придется сознаваться во всем. Но иного выхода нет. Один я против целой организации ничего не сделаю. Надо привлечь столь же мощную организацию, и тогда она, укрепленная мною, сможет потягаться с Ожогиным. Только так, и не иначе. Но… надо как-то добраться до артиллерии».

Под «артиллерией», призванной его спасти и помочь восторжествовать над врагами, Егор разумел своего давнего знакомого, генерала милиции Аркадия Борисовича Чернышова, который питал большое уважение к его литературному таланту, был его давним поклонником и всегда изъявлял готовность помочь ему в любом деле, будь то по его части или по любой другой. Связями он обладал обширнейшими, натурой был чистый русак, но с толстым налетом западной культуры, превыше всего ценящий мужскую дружбу и песни группы «Любэ», но знающий Берроуза и Кундеру, Паланика и Джойса и находивший, что Егор пишет по-русски, но в западной манере. Егор, пару раз обращавшийся к нему с какими-то бытовыми проблемами, действительно получал от него немедленную и безвозмездную помощь. Горин по мере сил поддерживал это, во всех смыслах, полезное знакомство, потому что с генералом можно было не только порыбачить и попариться у него на даче, но и поговорить о литературе, обсудить французский кинематограф и посплетничать на великосветские и приближенные к Кремлю темы, в которых Чернышов, что называется, собаку съел. Одним словом, это был свой человек, и Егор мог быть спокоен, доверяясь ему.

Но тут было одно препятствие, помешавшее Егору сразу отправиться к Чернышову. Препятствием этим был как раз дар Егора, разглашать тайну которого ему жуть как не хотелось. Понятно, что для нормального человека, каковым являлся генерал, это прозвучит странно. Что за дар такой? И потом, откуда он взялся? Не с неба же свалился. Придется все объяснять, пускаясь в подробности своего детства, рассказывать прошлое дело, в котором Егор не был, положа руку на сердце, кристально чист перед законом. А генерал хоть и друг, но в первую очередь блюститель этого самого закона, и признания Егора могут вызвать в нем некоторый напряг, а возможно, и резкое охлаждение чувств. Но это понятно, с этим можно смириться. Пуще же всего Егора беспокоило то, что генерал станет относиться к нему не как к старому приятелю, славному малому и виртуозу пера, дружбой с которым он гордился перед знакомыми, а как к объекту, представляющему интерес для государства. Кстати сказать, генерал являлся патриотом до мозга костей, и все, что касалось благополучия страны, было для него свято и непререкаемо, как истина о том, что Москва – самый лучший город земли.

Но у Егора уже не было выбора. Либо он доверится Чернышову, либо, рано или поздно, окажется в лапах Курбатова. И скорее всего рано, ибо поиски беглеца ведутся так интенсивно, что долго в одиночку ему не продержаться.

Но сначала – выбраться из колодца.

По представлениям Егора, он сидел в канализации уже добрый час. Время здесь ощущалось иначе, чем наверху, и монотонное журчание воды вкупе с темнотой начинали смазывать представление о реальности. Но Егор вел отсчет времени по ощущениям собственного тела, а они ему подсказывали, что, не выберись Горин наверх, он вот-вот свалится вниз, ибо и руки, и ноги онемели до крайности, и он едва сидел на своем насесте.

Что ж, пора.

Егор поднялся выше, чувствуя, как с трудом двигаются его суставы, и уперся руками в крышку люка. Передохнув, он попробовал в нескольких местах приподнять люк, нащупывая, где подымается легче. В одном месте как будто люк сразу пошел наверх. Егор уперся посильнее, наддал плечом и сверзил его набок. Но, не рассчитав усилия, слишком сильно толкнул люк, и тот загремел на всю округу.