Всеобщая история бесчестья

Выверенное противопоставление в одном стихе двух метафор, сначала – шквальной, потом – жестокой и скаредной, замечательно обманывает читателя, наводя на размышление об охваченной мысленным взглядом и целиком врезающейся в память картине боя и останков после него. Неприятная истина говорит иное. «Корм воронов» (запомним это раз и навсегда) – один из типовых синонимов трупа, «буря клинков» – битвы. Вот такие эквиваленты и есть кёнинги. Постоянно держать их наготове и применять, не впадая в повторение, – недостижимый идеал наших первобытных литераторов. При достаточном запасе подобных заготовок поэту проще справиться с трудностями строгой метрики, настойчиво требующей аллитераций и внутренних рифм. Насколько употребление кёнингов прихотливо и произвольно, можно видеть по следующим строкам:

Губитель рода гигантов
Уничтожил мощного быка дола чаек.
Пока страж звонницы сокрушался, боги
Разнесли по кускам сокола прибрежий.
Не помог царь греков
Скакуну по дороге рифов.

Губитель рода гигантов – это огненно-красный бог Тор, страж звонницы – пастырь новой веры, в соответствии с его непременной принадлежностью. Царь греков – Иисус Христос, по той любопытной причине, что таково одно из имен императора Константинополя, а Христос не может быть ниже его. Бык дола чаек, сокол прибрежий и скакун по дороге рифов – не три разные диковины животного мира, а один гибнущий корабль. К тому же первое из этих непосильных синтаксических уравнений – второй степени, поскольку дол чаек уже означает море… Развязав эти узлы один за другим, читатель добирается до окончательного смысла стихов, правду сказать, несколько décevant[118]. В «Саге о Ньяле» мы оказываемся в подземной пасти Стейнворы, матери скальда Рэва[119], которая чистой прозой излагает историю о том, как чудовищный Тор задумал сразиться с Иисусом, а тот не собрался с силами. Германист Ниднер[120] превозносит «по-человечески противоречивый смысл» этой сцены и рекомендует ее вниманию «наших нынешних поэтов, тоскующих по осмысленной реальности».

Другой пример – из Эгиля Скаллагримссона[121]:

Красильщики волчьих клыков
Не жалели мяса красных лебедей.
Сокол росы меча

На равнине насытился героями.

Змеи луны пиратов
Исполнили волю Клинков.

Строки вроде третьей и пятой доставляют удовольствие почти физическое. Чтó они пытаются передать, совершенно не важно; чтó внушают – абсолютно несущественно. Они не трогают воображение, не рождают картин или чувств: это не начало пути, а конечный пункт. Награда, минимальная и самодостаточная награда здесь – в разнообразии, в неисчерпаемом соединении слов[122]. Возможно, создатели их так и задумывали, и видеть в них символы – всего лишь соблазн разума. Клинки – это боги; луна пиратов – щит, змей щита – копье; роса меча – кровь, сокол крови – ворон; красный лебедь – любая окровавленная птица, мясо этого лебедя – труп; красильщик волчьих клыков – счастливый воин. Разум нечувствителен к подобной алхимии. Для него луна пиратов – вовсе не обязательное определение щита. И это, конечно, верно. Но верно и то, что стоит заменить формулу «луна пиратов» словом «щит» – и весь смысл потерян. Свести кёнинг к одному слову – не значит разъяснить непонятное; это значит уничтожить стихи.

Член ордена иезуитов Бальтасар Грасиан-и-Моралес, хочет он того или нет, создает трудоемкие перифразы, по механизму напоминающие, а то и повторяющие кёнинги. Допустим, его предмет – лето или заря. Вместо того чтобы так прямо и сказать, он их оправдывает и связывает между собой, на каждом шагу оглядываясь, как виноватый:

В тот час, когда в амфитеатре дня[123]
Рассвет-наездник, горяча коня,
На Флегетоне гарцевал бесстрашно
И дерзкая рука
Дразнила лучезарного Быка
Сверкающими пиками рассвета,
А за искусным всадником следил
Ареопаг Светил,
Что, с дивными красавицами схожи,
Усыпали блистательные ложи;
Когда на розовеющих просторах
С огнистым гребнем
И в крылатых шпорах
Феб сонмы звезд оглядывал с утра
(Хохлаток поднебесного двора[124]

)И управлял, с высот своих алея,
Цыплятами, что Леда Тиндарею[125]
Подбросила в те поры, как слыла
Наседкой тех, кого сама снесла…