Всеобщая история кино. Том. Кино становится искусством 1914-1920

„Подоходный налог… одна из несправедливейших систем, изобретенных современной цивилизацией… Налог этот всей своей тяжестью падает не на богачей, а только на трудящихся и на созидателей… В те дни, когда перед угрозой большевизма распадаются нации, мы думаем, что пришел час остановиться и серьезно подумать над этой проблемой. У большевизма будет мало шансов на успех в Америке, пока американский рабочий… знает, что богачи здесь начали с того, с чего начал он… но мы думаем, что подоходный налог помешает ему рассуждать так в будущем и будет сильно способствовать разжиганию недовольства…” [359](„Лос-Анжелос Таймс”, 6 октября 1919 года).

Творческое начало у Гриффита было велико. Но скудость его мысли составляет контраст с мыслью Чаплина, ограниченной лишь его индивидуализмом. Гриффита вводили в заблуждение предрассудки, свойственные выходцу из южных штатов, миф об „американизме”, приспособленчество Уолл-стрита и отсутствие своего собственного критического взгляда.

В 1920 году в последний раз вспыхнул талант Гриффита. Томас Инс уже выдохся, он не создал ничего значительного до самой смерти (умер в 1924 г.). Мак Сеннетт уже спускался по наклонной плоскости. Фербенкс и Пикфорд тоже. А величие и гений обрекли Чаплина на одиночество.

Среди „мэтров”, блестяще начавших карьеру в 1914–1916 годах, наибольших успехов после 1920 года в Голливуде добился ловкий продюсер Сесиль Б. де Милль [360].

Выскочки, упоенные просперити и легкой наживой, потопили в роскоши городок с 25 тыс. жителей, в 1920 году еще провинциальный глухой уголок. Гриффит видел, как уплывает его мечта о гегемонии в создании художественных фильмов и рассыпаются под вешними ливнями вавилонские декорации „Нетерпимости”.

Кинозвезда властвует в Голливуде только в представлении обывателя. Финансисты же „кинодержавы” не позволяют своим „роботам” управлять судьбами королевства теней. Король Голливуда тот, кого до сих пор обозначают несколько смешным термином „superviser” — старший приказчик, исполнитель предписаний Уоллстрита. Промышленность перенеслась под колпаком с одного конца страны в другой, в райский климат. Но рычаги управления остались в крупных банках Нью-Йорка… они-то и пускают в ход громадную „фабрику грез”, „фабрику опиума для народа”, где нет больше места артистам, а только исполнителям. В этом „искусстве” империалистической эпохи, в этой „рационализации” народных развлечений вопреки борьбе интересов к 1933 году завершился процесс монополизации.

С 1920 года американская кинематография приобрела характерные черты, свойственные ей и в 1950 году, — это крупное производство, находящееся в полной зависимости от Уолл-стрита, который пользуется им не только как средством огромной наживы, но также как мощным орудием пропаганды.

Промышленный характер Голливуда был уже ярко выражен в 1920 году.

„Пятьдесят компаний… расходуют в Голливуде ежегодно 45 млн. Только на жалованье обслуживающему персоналу и артистам идет около 30 млн. долл.

Полнометражный фильм (например, с участием Клары Кимбэлл Юнг) обходится в 150 тыс. долл. и дает полмиллиона сбора. Что касается простых комедий, на которые затрачивается приблизительно 20 тыс. долл., то прокат их дает обычно 100 тыс. долл. Нетрудно понять, что среди продюсеров нет больше миллионеров. Из общего дохода „Феймос Плейере Ласки” чистой прибыли остается 36786 тыс. ФР.” [361]

Голливуд к тому же играл большую роль в экспансии мощного империалистического государства, которое возводит в идеал древнюю Римскую империю и мечтает превратить в „Маге Nostrum” не Средиземное море, а два океана — Тихий, омывающий Лос-Анжелос, и Атлантический, которым распоряжается Нью-Йорк. Это стремление сквозит в скверной поэме Элен Карлисл, воспевающей Голливуд:

Рим знал дни расцвета.
Но ныне я — соперник Рима.
Его великолепные дороги были знакомы лишь жителям Семи
Холмов,
А по моим улицам могут шествовать армии всех эпох.
И мои холмы видели, как возводятся стены Вавилона,
Видели невозмутимых сфинксов,
Королевские дворцы;
Я — зеркало Созидания.
.. Меня украшает венок из цветов,
Надо мной всегда безоблачно небо,
Мое дыхание напоено ароматом цветущих апельсиновых деревьев.
Не нарушайте порядка,
Ибо я деспотичнее Цезарей.
Не забывайте, что мне послушна Фортуна.
Смотрите на меня:
Я — Голливуд!