Всешутейший собор

Вся эта беззастенчивая галиматья и после кончины ее автора вызывала насмешки не только литераторов передовых, но даже завзятых архаистов. Так, противник сентименталистов Н.П. Николев в своем «Лиродидактическом послании» (1791), обращаясь к княгине Е.Р. Дашковой, писал: «А Кондратовичам тобой / Закрыта в храм наук дорога». Николев, которого самого обвиняли в употреблении «невразумительных» слов, предпочел привести «устное предание» о несуразных предложениях Кондратовича – например, переименовать «яичницу» в «млекошницу». «По Анатомическому рассмотрению… – якобы утверждает Кондратович, – главные части сего кушанья суть яицы и млеко; а как по розыскам этимологическим яйцо правильнее называть коком; ибо курица пред тем как хочет нестися, сама имя его произносит, возглашая: коко, коко; следовательно (или правильнее), эрго яишница есть млекошница». Кирияк Андреевич поставлен здесь в ряд «Странно-Русских» педантов, которые «производят млекошницы, хамки, шарокаты, шаропихи, шаротыки и издырия».

Историки называли Кондратовича «одним из первых представителей того типа литературных “трудолюбцев”, людей, как бы одержимых страстью к сочинительству, переводам, даже просто к переписыванию, который создался у нас в XVIII веке». Он заслужил репутацию шута в литературе прежде всего в силу своей воинствующей бездарности. Ныне он забыт – затерялся в истории культуры среди более заметных пародийных литературных личностей – Д. Хвостова, П. Шаликова и др. И тем не менее этот «вечный труженик» весьма своеобычен и дополняет богатую разнохарактерную картину литературной жизни русского XVIII века.

Парнасский буффон Николай Струйский

«Посмотрите – худощавое неприятное лицо, исступленно-горячечные глаза на мутном фоне, безвольный рот сумасброда, эгоиста и неврастеника», – таким, по словам современного искусствоведа, предстает на портрете в Третьяковской галерее помещик-метроман и типограф Николай Еремеевич Струйский (1749−1796). Рисовальщику (а им был искусный Ф.М. Рокотов) удалось передать натуру порывистую, дикую и вместе с тем восторженную.

Струйского в известном смысле можно назвать человеком удачливым. Отпрыск старинного дворянского рода, он был «наследник всех своих родных» и обладал несметным богатством; сумел он и завоевать любовь красивейшей и обаятельнейшей женщины своего времени, Александры Петровны Озеровой (1754–1840), которая родила ему 18 (!) детей. Он завел домашний театр, сносно музицировал и был не чужд архитектуры: сам спроектировал и выстроил две церкви и добился того, чтобы трехэтажный его особняк в имении Рузаевка, что в Пензенской губернии, был возведен по чертежам самого В.В. Растрелли.

Дом окружала зеркальная гладь проточных озер, утонувших в живописных рощах и замысловатых кустарниковых лабиринтах – по всем правилам садово-паркового искусства осьмнадцатого столетия! Хозяин слыл ценителем и тонким знатоком живописи, разместил в особняке целое собрание первоклассных полотен, подобранных с изысканным вкусом. Историки утверждают, что в своей Рузаевке, куда Струйский окончательно переселился после семилетней службы в лейб-гвардии, он создал особую атмосферу творчества, духовного тепла и созидания. Казалось бы, сия благодатная почва должна была подвигнуть его на создание первоклассных шедевров. Ан нет! Судьба, словно в насмешку, воспламенив его страстью к сочинительству и дав к тому же редкую возможность (как никакому другому словеснику XVIII века) незамедлительно печатать любой свой опус, да еще с отменным полиграфическим изяществом, при этом… забыла наградить литературным талантом! Тем не менее слыл он человеком недюжинным и большим оригиналом.

Как и всякий автор эпохи классицизма, Струйский непременно желал видеть себя в окружении парнасских дев, предводительствуемых богом искусств – Аполлоном. А поскольку состоятельный Николай Еремеевич привык претворять в действительность самые дерзкие свои мечты, он не преминул обставить сие со свойственным ему размахом и прямолинейностью. И какое ему, сыну Олимпа, дело, что помещики-соседи смеются над его творениями и называют их «несмысленными»?! Уж он-то, Струйский, знает: странствующие по свету Музы нашли наконец себе достойное пристанище в его Рузаевке. Здесь, на верхнем этаже своего дома, он оборудовал специальную залу, которую так и назвал – «Парнас», где свободно предавался своим пиитическим фантазиям. Он весьма кстати разместил здесь изваяния Муз и Феба, а в минуты вдохновения сам облачался в одежды Аполлона и самозабвенно творил.