Всевидящее око

Как бы то ни было, руководство пообещало нам одно послабление. На вечернем построении было объявлено, что все караульные посты удваиваются и что впредь кадеты не будут расхаживать поодиночке. При обычных обстоятельствах приказ такого рода вызвал бы недовольство, так как теперь мы вынуждены выступать на дежурство в два раза чаще. Однако страх, распространившийся по подразделениям, настолько велик, что каждый считает это благословением, если оно обеспечит хотя бы малую безопасность.

* * *

Главная цель моего обращения к вам, мистер Лэндор, сообщить об определенном развитии событий в отношении Леи и Артемуса. Сегодня днем, находясь в состоянии возбуждения и имея несколько минут свободного времени, я сразу же отправился домой к семейству Марквизов, желая убедиться, что печальная судьба Боллинджера не стала губительной для чувствительной женской натуры Леи.

Постучав в теперь уже знакомую дверь с лозунгом «Добро пожаловать, сыны Колумбии!», я был крайне озадачен, когда узнал, что дома никого нет – никого, кроме Эжени, горничной. Я обдумывал свои дальнейшие шаги, когда мои размышления прервал звук голосов, доносившийся, как я потом выяснил, из-за дома Марквизов. Поколебавшись мгновение, я обошел угол их каменного особняка и на заднем дворе увидел Лею и ее брата, занятых оживленным диалогом.

Их сосредоточенность позволяла мне подойти незаметно и как можно ближе. Воспользовавшись шансом, я спрятался за ближайшей яблоней, откуда мог слышать весь разговор.

О, мистер Лэндор, не думайте, будто я не мучился сомнениями, идя на эту подлость по отношению к возлюбленной. Не один раз я принимал решение оставить их наедине. Однако всякий раз вспоминал об обязательствах перед вами, дорогой мистер Лэндор, – и да, перед академией. Остался же я исключительно из-за вас. И только из-за вас – а вовсе не из-за собственного неподобающего любопытства – жалел, что дерево не растет футов на десять ближе к ним. Бóльшую часть беседы дети Марквиза пытались вести шепотом. Я говорю «пытались», потому, как вы сами знаете, говорить так подолгу тяжело, поскольку голос периодически срывается на естественный регистр, где он, хотя и оставаясь тихим, становится понятным, и любой, даже не очень хорошо знакомый с языком, по определенным словам или фразам может ухватить смысл. Вот и я ухватил основные нити их разговора – и их оказалось достаточно, чтобы соткать повествовательный гобелен.

Я сразу понял, что тема их беседы – трагическая гибель мистера Боллинджера, и убедило меня в этом то, что Артемус многократно упоминал «Рэнди», а потом сказал: «Господи, мой лучший… мой самый близкий друг». В тоне Артемуса, должен отметить, было больше горечи, чем у Леи, чьи высказывания отличались ровным и безмятежным характером, пока в ответ на произнесенные шепотом признания брата она не без определенной доли тревоги спросила: «Кто еще?»

– Кто еще? – эхом отозвался Артемус.

После этого собеседники снова перешли на шепот, и я не мог расслышать слова по причине их неразборчивости. В какой-то момент они опять повысили голоса – лишь ненадолго! – настолько, что я мог слышать.

– Ты же сам говорил мне, что он слаб, – сказал Лея. – Ты говорил мне, что он мог…

– Действительно мог, – перебил ее Артемус. – Но это не…

Новый поток невнятных слов… Опять шепот… А потом Артемус заговорил так, будто совсем не боялся подслушивания.

– Дорогая моя девочка, – сказал он. – Моя дорогая девочка.

Голос смолк, и я, подняв глаза, увидел сквозь переплетение ветвей, как эти двое упали в объятия друг друга. Кто из них утешал другого и кого из них утешали, я разглядеть не смог. Из гордиева узла тел не доносилось ни звука… ни слова… ни вздоха. Помню только, что их объятие были исключительным как по своей интенсивности, так и по продолжительности. Прошло примерно две или три минуты, прежде чем они изъявили желание разъединиться – думаю, они задержались бы в объятиях дольше, если б их не привел в чувство звук приближающихся шагов.

То была Эжени, горничная; она шла к водяному насосу, глядя себе под ноги и, как понял бы любой, имея намерение не шпионить, а наполнить ведро. Тем, что она сразу не обнаружила меня, я обязан Провидению (или полузвериной тупости, которая отражалась на ее лице). Хотя я оставался незамеченным Леей и Артемусом, взгляд служанки вполне мог проникнуть сквозь полог ветвей. Однако она потопала дальше, занятая исключительно своими мыслями. А когда добралась до места назначения, Артемус и Лея уже исчезли. Не видя смысла прятаться и возможности изображать аудиторию при их дальнейших переговорах, я пошел прочь и направился в казарму, где предался размышлению – в сущности, бесплодному – по поводу их странной встречи.

* * *