Всевышний

– Ты… ты существо высшего порядка. Ты тоже все понимаешь. Хотел бы сказать тебе кое-что. В конторе у меня есть сослуживец, его зовут… Ты найдешь его в зале выписок, высокий и худой, левая рука у него наполовину парализована. Наверное, из-за серии кризов. Ты никогда не заходила в мэрию? Само собой, извини меня. Я занимаю там совсем незначительный, почти смехотворный пост; дурак дураком, не в этом дело. Служить государству, наделять закон его теплотой, его светом, жизнью, бесконечно переходить с ним от человека к человеку, – когда ты почувствовал, что это возможно, уже не просишь ничего другого. Выше этого ничего не бывает; вне этого ничто не в счет, а впрочем, там ничего и нет – понимаешь, ничего. Моя маленькая сестричка, обещай мне иногда прогуливаться по улице – просто, без дела. Прошу тебя, делай так, иди по проспекту, разглядывай прохожих, дома, ковырни кусочек щебенки и присмотрись к нему: поступай так время от времени, прошу тебя, это очень важно, сделай это для меня.

– Почему ты так говоришь? – прошептала она. – Ты действительно чувствуешь, что заболел?

– Не знаю. Ты не находишь это место мрачным? И весь этот квартал…

– Но ты же не собираешься здесь оставаться. Мы через час уедем. Давай я соберу чемодан.

– Ты думаешь? Куда мне деться? Скажи, Луиза, что ты знаешь об этой эпидемии?

Она встала, снова села на табурет.

– Я знаю то, что об этом говорят, – колеблясь, произнесла она. – Были отдельные случаи, но это не так уж опасно.

– Об этом говорят? Что это такое, что-то вроде тифа?

– В основном принимают предупредительные меры, – сказала она, оглядывая комнату вокруг себя. – Врач говорил тебе что-нибудь?

– Врач! И это все, больше ничего не говорят? Заражены тысячи людей, под угрозой десятки тысяч; весь район поражен смертью. А в ваших кругах говорят о случаях, предупредительных мерах! Что за гнусность, низость; впрочем, это не случайно.

– Действительно тысячи?

– Да, тысячи; ты что, слепая? Когда ты зашла в этот квартал, тебе показалось, что все нормально? Нормально, что половина города находится под запретом, что ты замурован здесь как в тюрьме, что магазины закрыты; это нормально, что полиция набрасывается на тебя и избивает, что поджигают дома, что горят целые округа, а ни один пожарный и не чешется? А как тебе воздух на улицах? Самая настоящая черная вода, застой нечистот, нищеты. Как вам разрешили сюда пробраться?

– Не знаю, это он…

– Да, само собой. И что же он делает? Что замышляет? Сходи за ним. Я решил не уезжать.

Я задержал ее; я без конца ее разглядывал, всматривался в ткань ее платья, что-то вроде черного шелка, местами блестящую, кое-где потускневшую материю; это была не столько одежда, сколько пятно, что-то, чем она пропиталась, что исходило из нее, что не имело ни формы, ни цвета, что напоминало это плесневелое пятно на стенке. И даже при мысли, что это пройдет, я испытывал чувство виновности, совершённого проступка. Я предавал: что? Платье? Над этим можно было смеяться, но этого оказалось достаточно, чтобы меня сразить, я больше не желал говорить. И когда он появился вновь, я едва заметил его возвращение; я не имел ничего против него. Я знал, что он занимает мое место, что он является моей живой, работящей частью, что он – мое здоровье. Так и должно было быть. Меня даже не смущало, что он перешептывается с Луизой.

– Ему лучше лечь, – внезапно сказал он. – Не хотите ему помочь? А я попробую найти кого-нибудь.

– Я не уезжаю?

– А! – сказал он, оборачиваясь и подходя словно бы на цыпочках. – Ну да, все улажено.

– Как?

– Директор считает, что вы должны уйти как можно скорее. Осталось оформить несколько бумаг, чтобы перевести вас за пределы этой зоны. Но прежде всего, что касается эпидемии, будьте спокойны, вы точно не заражены.

– Я уезжаю? Когда?

– Сегодня, конечно. Сегодня после обеда.

– Откуда он знает, что я не заражен? Он никогда меня не осматривал, он даже не врач. Он преследует только свои интересы.

– Будьте благоразумны. Эти пересуды о всяческих болезнях, вы должны понимать, это несерьезно: никакой эпидемии нет и никогда не было.

– Вы в самом деле так утверждаете? Вы согласитесь это засвидетельствовать… письменно?

– Но… почему? Да, если вы на этом настаиваете; почему бы и нет?

– Напишите, пожалуйста, например на этом листке, это не столь важно.

– Это вы тут задекларировали: «Я добропорядочный гражданин; я изо всех сил служу…»?

– Да, я. А теперь, будьте любезны, напишите: «После ознакомления с отчетами и консультации с экспертами я удостоверяю, что в Западном районе, как и во всех кварталах города и во всех регионах страны, нет никакой эпидемии».

– Только и всего? Вы хотите, чтобы я это подписал? Нет? Что вы собираетесь делать с этим документом?

Я взял листок в руку, я не читал его, и однако как все изменилось! Буквы прояснились, замерцали: над ними загорелись тысячи других знаков, всевозможных фраз, постыдных, деспотичных выражений, витийств пьяницы, криков хищного зверя, и из всего этого разгула закон формировал безукоризненную, окончательную сентенцию, неоспоримый для всех небосвод.