Всевышний

– Ха! бедный парень: этот случай был не менее неприятен ему, чем вам. Только представьте себе сцену: степенный Ихе, пунктуальный, методичный, постоянно занятый повышением эффективности труда, который буквально не существует вне рамок своей работы, и вот он перелистывает досье страница за страницей, обсуждает, делает заметки, как всегда ослепляя своими знаниями и решениями, его окружают секретари, новая машинистка напряжена от восхищения – и трам-тарарам, прямо среди цифр с неба сваливается ваша выходка, ваша сногсшибательная проделка! – Он извлек листок у себя из кармана и, по-актерски смакуя, стал с ним сверяться. – Да, это действительно забавно: «Сударь, я не могу продолжать работать в Вашем департаменте. Прошу Вас освободить меня от всех работ, всех обязанностей. Начиная с… я вновь обретаю свободу…»

Я хотел вырвать у него листок, я молча боролся с ним.

– Верните мне это; это принадлежит мне. Уйди, – закричал я прибежавшей из соседней комнаты Луизе, словно своим присутствием она угрожала осложнить положение, вклинившись между текстом, до которого и без того было трудно добраться, и мною. – Быть может, это кажется вам забавным, – сказал я с вызовом, – но даже если это смешно, мне не так уж хочется смеяться, когда за этими словами видятся пожары, насилие, бесчисленные невзгоды, целый проспект гробов.

Да, я бросал ему вызов, но он отнюдь не казался задетым и наблюдал за мною с симпатией, которая, напротив, расцветала, которая безмолвно распространялась, без коварства, без злобы, как нежный взгляд. Он тщательно разгладил листок бумаги и положил его на маленький столик.

– Что же подвело вас к мысли об увольнении? – Я сделал неопределенный жест. – Видите ли, – сказал он с предельной мягкостью, – вы ошибаетесь, считая, что ваши действия и намерения недооцениваются. То, что делает каждый, полезно для всех, и за каждым стоит свое будущее. Ваш голос – это глас народа. Быть может, вы еще зададите нам хлопот грезами из вашей чернильницы, но какая разница, мы не дадим им затеряться, мы будем следовать за ними так долго, сколько понадобится, чтобы определить их ценность и извлечь выгоду. Если я насмешничал над вашими измышлениями, то не из-за недостатка уважения, а потому, что в них есть и положительная сторона, они успокоительны, над этим можно посмеяться. Смотрите, – сказал он, вновь беря лист бумаги, – этот листок содержит точные слова, цепочку ясных фраз, он четко выражает тяжелое решение, от которого даже могут содрогнуться небеса, и в то же время он ничего не значит, да, посмотрите, тут ничего нет, все это не существует. В самом деле, когда я представляю себе, как Ихе, оттачивая свои гранитные тексты, продвигается с когортой приспешников по несокрушимому утесу и внезапно натыкается на эту пустоту, простите, но меня это забавляет: вечные скрижали, священнейшие предметы, реформы, декреты, а потом вот это: клуб дыма, пятно, траченость молью; что вы хотите? настоящий цирковой трюк, это успокаивает.

Он посмотрел на меня – да, это было ужасно, от этого прошибал пот – со своего рода признательностью.

– Написано не по форме, это, возможно, глупость, – сказал я, – но… – Он подбодрил меня движением подбородка. – Почему вы напускаете на себя такой добрый вид? – заикаясь, выдавил я. – Почему хитрите? Вы же знали это с самого начала…

– Что?

– Но…

Я чувствовал, как на меня с яростью урагана накатывает потребность уничтожить эту доброту, раздавить ее, чтобы обнаружить на дне не знаю уж какой осадок жестокости, лицемерия, трусливого презрения. О! до чего это все было подло. Было ясней ясного, что этот обрывок письма обладал такою же ценностью, как и самая добротная юридическая формулировка, что, не послав, я не отменил его, а сделал окончательным, отмел любой ответ, любой возможный отказ со стороны моих начальников и тем самым избрал единственное средство, чтобы действительно освободиться от всех этих историй, насколько это зависело от меня и в той мере, в какой это была моя и только моя работа.

– Возможно, это была мальчишеская выходка, – сказал я, – но, хотя она может мне дорого стоить и я не знаю, почему это стало неизбежным, должен вам повторить: я все тот же мальчишка и, как вы говорите, отныне предоставлю своим сапогам бежать в одиночку.

Я секунду вглядывался в него, его глаза блестели, можно было подумать, что он опрокинул рюмку крепкого напитка.