Всевышний

То есть он отшучивался. И в самом деле, как ответить на шутку? Она была написана, на этом всё, мне оставалось ее прочесть; я ее перечитал и, чтобы сделать истинной, записал ее сам. В это мгновение произошло нечто необычное: она, должно быть, встала, она приближалась, я это чувствовал; там, за спиной она в меня вглядывалась, меня выслеживала. Я продолжал притворяться, что читаю и пишу, я слушал ее свинцовый шаг, который, казалось, венчал собой тяжелые мужские труды и сопровождался шуршанием платья, словно вместе шли женщина и мужчина. Она остановилась почти вплотную ко мне. Я позволил ей смотреть мне через плечо: я раскладывал бумаги, их перелистывал, я позволил своей руке писать в ее присутствии все, что заблагорассудится. Потом не смог удержаться и обернулся. Я увидел ее в двух шагах от себя. На несколько секунд она предстала такой, какой я ее никогда не видел. Ее лицо было видно все целиком – возникая передо мной, как будто меня там не было и в помине, продвигаясь, проплывая, нависая, выдвигаясь мне навстречу как нечто тусклое и необыкновенно зримое, а меня там так и не было. Шаг за шагом, не сводя с меня глаз, она отступила к двери; я услышал, как она тихонько повернула у себя за спиной задвижку и выскользнула в прихожую. «Не беспокойтесь, – сказала она, удаляясь. – Вы меня не напугали. Пойду принесу вам завтрак». Я подождал, она не возвращалась. Я ждал ее в ярости, я хотел понять, почему в одиночестве я пребывал вместе со всеми, а с нею оставался наедине. Зачем меня так рассматривать? Далеко за полдень она вернулась вместе с маленькой служанкой. Они принесли простыни, одеяла. Она застелила постель, убрала в комнате, потом отослала служанку. Через несколько мгновений, прервав работу, повернулась к углу, где я жался к стене; ее полностью освещало солнце. Из-за этого солнца я ее едва видел; я сдвинулся, дневной свет падал ей на голову, мне стала видна выпуклость ее щеки, широкая челюсть, одержимая силой, которая не могла иметь никакого отношения к ее воле, а была невозмутимой необходимостью, неизбежностью камня и свинца. Я подошел и дотронулся до ее руки; она же, сцепив пальцы, окоченела, как статуя, настоящая надгробная статуя, поднятая и водруженная, которая теперь, в первый раз стоя, могла среди бела дня выказать всю горделивость женщины, опирающейся на гробницу. На ней не играл ни единый отблеск – скорее она была тусклой и необыкновенно зримой, и тень у ее ног не двигалась, как и она сама. Я не сводил с этой тени глаз. Я наблюдал за ней и не видел, чтобы она смещалась или удлинялась, словно день ничего не мог изменить в наших отношениях или между нами вообще отношений не было. Только когда в опускающейся темноте – но было все так же душно, как и в полдень, – я догадался о ее отсутствии, я поднял голову и поискал ее в комнате. Она сидела на табурете. Я заставил ее подняться, бросил на кровать. Ее грубые мужские чёботы ударилась о деревянную раму и тяжело свалились мне на ноги. Она, собственно говоря, не сопротивлялась. Я сорвал с нее это платье. Ее крепкое, с мужскими мышцами, тело включилось в борьбу, мы бились, но борьба эта, варварская и словно бы безучастная к тому, что стоит на кону, казалась схваткой двух существ, не ведающих, чего они хотят, и меряющихся силами, потому что так надо. Даже когда она прекратила отбиваться, слегка повернувшись в конце ко мне, с ее стороны не было ни согласия, ни уступки – точно так же, как в усилиях меня отбросить не было ни отказа, ни решительного противления. Ни в один момент она не выказала нетерпения, или смущения, или вообще какого-то чувства. Но, вроде бы подчинившись принятому посторонним вершителем решению, которое касалось ее лишь косвенно и откладывало ее собственное решение, она сохраняла спокойствие и не противилась, когда я трогал сухое, жесткое тело, чей холод не обладал даже безучастностью сна, и это служило свидетельством не столько потворства, сколько доброжелательной и презрительной проницательности.