Всевышний

— Все это россказни. К тому же сегодня мы располагаем действенными средствами против всех этих инфекций, у нас есть замечательные ученые, которые изобрели новые методы лечения. А еще, истина на самом деле может быть совсем иной: это инсценировка, я слышал, как об этом говорили, — план, чтобы оправдать определенные административные меры. Почему вы утверждаете, что правительство замалчивает эпидемию? Оно отнюдь не стремится обойти ее молчанием; напротив, газеты вовсю ее обсуждают.

— Вас раздражает, что я сомневаюсь в государстве?

— Вы повторяете пересуды, которыми полнится этот район. Это нездоровые идеи, вредные в первую очередь для вас самих.

— Возможно, для государства совсем не на пользу, — сказал он, глядя на меня с беспощадностью больного, — видеть, как чума превращает каждого в отвратительного отщепенца, очаг инфекции; очень неприятно видеть, как каждый дом становится гноящимся логовом, а страну засасывает трясина. Что вы об этом думаете? Вы добропорядочный гражданин?

— Да, я добропорядочный гражданин; я изо всех сил служу государству.

— Ну хорошо, это не про меня: я не добропорядочный гражданин, я подозрителен.

— С чего бы это? Вовсе нет.

— Подозрительна моя болезнь.

— Вы играете словами, — с трудом выдавил я из себя.

— Подойдите поближе, я хочу вам кое-что поведать. — И он схватил меня за рукав огромной влажной ручищей, прикосновение которой я почувствовал через ткань. — Болен ли я на самом деле? — произнес он вполголоса. — Я не отрицаю этого и не утверждаю, я ничего не говорю, это секрет. Но я подозрителен. Вдумайтесь в это. Мне удалось стать подозреваемым. И здесь, теперь, имеются тысячи подозреваемых, людей, от которых государство охраняет себя кордонами, актами насилия, — людей, которые от него ускользают, которых оно более не признает, к которым оно больше не может относиться как ко всем остальным. Мы вне закона.

— Говорите не так быстро. Как вы дошли до таких мыслей, именно этих мыслей? Это извращенная фразеология, за ней не стоит ничего реального. Вы не вне закона, вы — больные. И, напротив, как больными государство именно вами и занимается: выделяет лучших медиков, предоставляет самые современные помещения. Оно могло применить и жесткие гигиенические меры, но всеобщее благо потребовало иного, так лучше для людей.

— Да, оно скрытно, но скрытны и мы. Я был доведен до отчаяния, теперь это отчаяние стало оружием, страшным оружием, камень приподнимается. Чем больше он меня давит, тем сильнее я становлюсь. Да, вы правы, садитесь же на меня, так надо, давайте же.

— Замолчите, — закричал я. — Кто внушил вам эти идеи? Это невозможно: вы нашли их написанными на земле, на стенах, вы крадете их у меня, их искажаете, они не вашего уровня, вы превращаете их в каракули больного. Погодите, — сказал я, — дайте мне прийти в себя. По-моему, что-то подобное я говорил Букксу, что же? о болезни; какая разница. Итак, вы, другие, хотите под предлогом общественного бедствия породить беспорядок и обречь закон на неудачу? Вы собираетесь развивать ваши организации? Диспансер, значит, это обманка? До чего архаично и забавно. Диспансер скоро закроют, ваши организации ликвидируют. Буккс — это хаос, который ведет вас на убой.

— Но больные существуют! — закричал он. — Я сам болен!

— Что? — Я его почти не слушал: что за вид; землистый, мертвенно-бледный; до тошноты. — Что же именно довело вас до отчаяния? Кому какое дело — ваше отчаяние, ваша болезнь? Вы не первый болеете. Вас будут лечить, вы выздоровеете, снова начнете работать. Или же…

— Или же?

— Оставим это. Вы вывели меня из себя своим фиглярством. В конце концов, я тоже болен.

— Мы, может быть, не умрем, — сказал он. — Эта болезнь может разделаться с вами за считаные часы, но иногда она развивается очень медленно. Вы же видите, я разлагаюсь, мы станем как бы землею, будем свободны.

— Хватит, — закричал я, — хватит. Это уже мистицизм какой-то.