Вся моя надежда

Кирилл видит, как счастлив Герматка. В последнее время его выходы «на зрителя» участились. Он переменился. Завел себе короткую стрижку, купил длинноносые туфли. Мучение и смех: Герматкины ноги и длинноносые туфли… Ходил, улыбался, ждал вызова, требовал тренажа. И Кирилл уступил. Почему-то решил начать со стихов. Воспитан был Герматка на классике, особенно выделял революционные стихи, к которым относил «Во глубине сибирских руд», «Арина — мать солдатская», «Раззудись, плечо, размахнись, рука» и, конечно, «На смерть поэта». Последнее ему нравилось особенно. Читая его, он ладони сжимал в кулаки, ноздри у него становились белыми и липли к хрящу. Угрожающе, во всю мощь своих богатырских легких, кричал:

— «Вы, жадною толпой, стоящие у трона! Свободы, гения и славы палачи!..»

— Стоп, стоп, Жан Марэ. На каком слове ты сделаешь ударение? — прерывал его Кирилл.

— Как, на каком? — недоумевал Герматка. — На каждом.

— Ну, почему же на каждом? Давай выделим слово «палачи». Понимаешь?

Герматка не понимал. Ему казалось, что каждое слово в этом стихотворении достойно ударения.

Тогда Кирилл прочел сам, сделав акцент на слове «палачи».

— «Вы, жадною толпой, стоящие у трона, свободы, гения и славы па-ла-чи!»

Герматка зажегся:

— Точно: па-ла-чи! В этом же весь смысл. Выделить его, подчеркнуть. Ну…

Тренинг продолжался. И Кирилл, видя, как загорался Герматка, как весь он в этом удивлении из гиганта превращался в ребенка, совсем уж было засомневался, прав ли, что отговаривает его ехать на съемки. Но эти участившиеся выходы «на зрителя» и, главное, тайное томление по вызову, и модная стрижка, и длинноносые туфли, делавшие его походку затрудненной и смешной!

Конечно, он из тех людей, которым труднее всего перенести свой первый успех. Свет юпитеров и не таких ослеплял. И он потеряется, Герматка, и уже никогда не обретет себя таким крепким, сильным, ребячливым и очень нужным тому ремеслу, которое и есть его дело — природное и коренное. Кириллу приходит в голову спор с Калачевым насчет того, одумается или не одумается Герматка, твердая уверенность Калачева, что не одумается, и ему совсем уж становится не по себе…

Между тем Герматка еще раз выбежал на круг, поклонился честной публике, сорвал приличный куш аплодисментов и побежал в вагончик переодеваться, расшивать разноцветную штору.

Калачеву тем временем удалось отыскать джазовый клад, пламенные ритмы заклубились в ночном воздухе. На пятачке толкучка. Всё перемешалось, все подлаживаются под музыку: остроносые туфли, каблучки-гвоздики и густо смазанные ваксой сапоги. Некоторые даже знают твист. Например, Заяц. Он уже «отошел» и теперь старается выдать нечто в самом деле похожее на твист.

— Топорная работа! — кричит кто-то из знатоков, облепивших пятачок. Но все равно — смех, шутки, хлопки аплодисментов, и новый темп кружения, и шарканье подошв. Кирилл бережно ведет Луизку по кругу, защищает от налетающих, стукающихся спинами пар. Он уморительно галантен. Это вызывает улыбки. Пастухов, сам не танцующий, в шляпе, старается явно не в меру. Смеется, разводит и сводит вместе руки. Это подсказка. Кирилл понимает, чего добивается Пастухов. И все остальные — тоже: ближе прижми ее, ближе, ну! Кириллу ровным счетом наплевать на Сашкину подсказку. Кружит Луизку и ловит себя на мысли, что до всего на свете ему сейчас совершеннейшим образом никакого дела нет, нисколечко. Вот так бы еще долго кружиться, кружиться бесконечно и чувствовать в своих руках ее гнущееся тело, и тонкий влажный желобок на спине, и где-то под рукой, под пальцами, начинающийся легкий, вздрагивающий бугорок груди.

Льется музыка, мелькают в круговом потоке света лица, лица, лица… Но вот он выхватывает из темноты уже только два лица, которые ему не безразличны и от которых у него что-то начинает в груди сжиматься и покалывать. Вон тот, маленький, вытянув свою голову, как опенок, уставился из темноты. Пялит на Луизку глаза. А рядом с ним — отец, в отдалении, в полусвете. Ну, что им нужно, чего так уставились?

Луизка поворачивает к Игорьку голову, смеется, кивает, машет рукой. И сразу ощущение того, что мира вокруг него нет и что он к нему никакого отношения не имеет, пропадает. И ему вдруг становится жалко этого исчезнувшего чувства, и он приглядывается к Луизкиному лицу, к ее неумело подведенным глазам, кажущимся размытыми и теплыми, потом смотрит туда, где хмуро стоит Степан. Видит, как водит Степан шеей, наблюдает за ней, смеющейся, пугливо льнущей к нему и ускользающей. И видит, что она-то сама, хоть и не смотрит на Степана, а только смеется ребячливо, нарочно и озорно, но все равно чувствует и знает, что Степан следит за ней, и от этого она смеется еще звонче и уже совсем неверно. У Кирилла начинает все ныть внутри и стынут пальцы. Он еще слышит, как Степан говорит сыну:

— Ну, ладно. Спать.

И видит, как он поворачивается, идет, втянув плечи, опустив голову, как хнычет и упирается его сын.