Вся пани Иоанна. Том 2

– Погоди, ведь мы так ни к чему и не пришли, остановились на полпути. У меня наклевывается следующая концепция: кто-то уверен, что я рылась в бумагах бывшего аманта, что я раскопала в них нечто для этого кого-то ценное и это ценное припрягала. Уж не знаю, из каких соображений похитила и припрягала, может, просто назло этому, бывшенькому. Так следует из письма Елены. А потом я получаю от нее письмо, узнаю, что в моем распоряжении страшное оружие, и могу это оружие пустить в ход. Чтоб не пустила, надо меня припугнуть.

– А что за баба, которая тебя ненавидит?

– Вот уж бабы никак не могу отгадать, может, сама проявится. Тут другая проблема: или они у меня это нечто отберут, или вынуждены будут меня убить. Поскольку отбирать у меня нечего, остается лишь вторая версия. И что скажешь?

Вторая версия Гжегожу явно не понравилась. Посовещавшись, мы пришли к умному выводу: необходимо что-нибудь разузнать, чтобы прояснить эту запутанную историю. Он не сомневался, что я попытаюсь сделать это, и не пытался меня отговорить.

– Только прошу — постарайся соблюдать осторожность. Мне кажется, самым безопасным является ксендз. Ведь твоя Елена исповедывалась ему…

– Ксендз сохранит тайну исповеди. Он просто обязан.

– Так ведь не ксендз станет тебе исповедываться, а ты у него исповедуешься. Исповедуешься и попросишь совета. Одно из двух. Или ксендз окажется порядочным человеком и сохранит тайну исповеди, но даст тебе совет. Или это паршивая гнида, что тоже случается, и тогда… тогда свободно выдаст тайну исповеди, в том числе и твою. Но в любом случае это будет каким-то шагом вперед.

– Остается еще голова. Что-то мне надо с ней сделать, ведь не выброшу же, в самом деле, на помойку и даже не захороню тайком на кладбище. Полиция?

– Обратиться к полиции в любом случае имеет смысл. Слушай, я все думаю об этом твоем… А вдруг в тех горах дутых доказательств чьей-то вины были не только дутые?

– А черт его знает, что там у него было.

– Понимаешь, ведь речь может идти о тех людях, что некогда управляли страной. Они и сейчас дорвались до корыта.

– Думаю, не все. Но молодые и самые пронырливые наверняка.

– Только и слышишь о возвращении партийной номенклатуры, у меня самого есть конкретные доказательства. Может, ты помнишь… Когда у меня закончился контракт в Сирии, я не вернулся в Польшу не только по личным причинам. У меня тогда возник конфликт с одним убеком[5], тот возненавидел меня, я уж решил: наверняка не видать мне теперь ни хорошей работы, ни выездов за границу, хотя, как ты знаешь, от политики я всегда был далек. Голову ломал, с чего он на меня взъелся, и только потом узнал — Галиночка была виной. Связалась было с ним, но быстро перекинулась на кого-то другого, это было как раз когда я в отпуск приезжал, вот он и решил — из-за меня, и принялся мстить мне. Мне, а не ей! Впрочем, еще до этого почувствовал ко мне неприязнь. За то, что я не пожелал в своих проектах предусмотреть подслушивающие устройства. Случайно я узнал о нем слишком много, о нем и его соратниках, были у них на счету весьма неприглядные деяния, и прямые грабежи, и даже убийство. И если существовали какие-то документальные доказательства…

– За давностью лет и так ничто им не грозит, — с грустью констатировала я. — Теперь преспокойненько могут признаться даже в ограблении банка на Ясной.

– Не думаю, что они отказались от прежних привычек. Смена государственного строя создает для них дополнительные возможности.

А ведь Гжегож прав. В настоящее время прежние властители могли с удобствами пристроиться к новым кормушкам, и, если будут обнародованы доказательства их преступлений десятилетней или даже пятнадцатилетней давности, они могут этих кормушек лишиться. А кому хочется расставаться с уютным, комфортабельным гнездышком? Из письма Елены следовало, что мой бывшенький располагал какими-то сведениями. А кто поверит, что я, имея в руках ключ от волшебной пещеры Али-бабы, не воспользовалась случаем и не обследовала пещеру с сокровищами? И, естественно, не прихватила кое-что из сокровищ? Возможно, у него и в самом деле что-то затерялось, немудрено, такие горы макулатуры, а подумали на меня…

Гжегож задумчиво произнес:

– Я вспомнил его фамилию. Спшенгель.

Я так и вскинулась.

– Что?!

– Спшенгель его фамилия. А что, знакома тебе?

– Не знаю. Кажется… Нет, точно знакома! Я ведь ее прочла, да не разобрала толком, подумала, речь идет о каком-то сцеплении[6].

– Где прочла?

Я ответила не сразу. Помолчала, собираясь с мыслями.

– В записях своего бывшенького. Видел бы ты эти записки! Отдельные клочки бумаги в беспорядке рассыпаны по столу, не буду уже лишний раз жаловаться — из-за меня все, я такая неаккуратная, у него, дескать, всегда порядок. Может, я и в самом деле нечаянно дунула или задела. Помогала ему всю эту кучу складывать в стопки, и бросилась мне в глаза фамилия. Точнее, обрывок: «Спшенг…» Знаешь ведь, у меня зрительная память. Сразу же ассоциировалось со сцеплением, и поэтому запомнила.