Вся пани Иоанна. Том 2

– Ренусь исчез из виду вместе с Мизюней, — начал он. — Ты мне о нем напомнила, и я тоже заинтересовался. У меня есть кое-какие знакомые по ту сторону океана, я кое-кому позвонил, поговорил, и выяснилось, что он уже давно порвал все старые связи, а потом и сам исчез. Поговаривали о всяких нехороших аферах, которыми он занимался, называли ЮАР, Эмираты, Гонконг и т.п. Все полагают, что он давно уже вил себе теплое гнездышко, но вот из чего — точно неизвестно, аферы были туманные, конкретного никто не знает. Правда, намекали на какое-то наследство. Впрочем, повторяю, ничего конкретного, одни сплетни. А посудачить о ближнем все любят.

– Некоторые это скрывают. Вот интересно, с чего это Ренусь привязался ко мне? А Южная Америка не упоминалась? Тогда можно было бы предположить, что он занялся раскопками сокровищ инков и майя…

– Пожалуй, это мысль! Особенно, если учесть, что при нем в качестве жены подвизается Мизюня. Впрочем, плевать мне на этих супругов, что у тебя?

– Много чего и все ужасное. Так и быть, скажу, хотя, сдается мне, мой телефон стал прослушиваться. Но ведь если об этом пишут в газетах, значит, не секрет? Занимаюсь ногой… нет, о ноге в газетах не писали, но из-за нее ничего не удалось сделать, только в Груец съездила. Неловко ступила, а она опять распухла, проклятая. На камень наткнулась…

И я коротко рассказала о ксендзе викарии, на всякий случай умолчав о ксендзе пробоще. Гжегож сразу учуял второе дно, потому как при ксендзе викарии не усмотрел никакого камня, на который я наткнулась.

– Что ж, более-менее понятно, — коротко резюмировал он, воздержавшись от комментариев.

И опять сердце обдало теплой волной счастья, ведь говорю с человеком, понимающим меня с полуслова. Нет, очень глубоко в печенках засел злополучный родничок… Все-таки в мужчине главное — ум. Ну хорошо, одного ума недостаточно, согласна, необходимо множество привходящих моментов в общении с женщиной. Прежде всего — желание ее понять, разделить ее печали и заботы, проявить интерес к ее интересам, извините за повтор, пусть даже если они сводятся к фасону платья. Ну и разумеется, нежные чувства по отношению к этой женщине. Она для него должна быть дорога не только в постели. И еще одно соображение, как само собой разумеющееся: голова его женщины должна быть набита не только опилками…

Разговор с любимым мужчиной я закончила печально:

– А теперь я по возможности спокойно буду ждать, когда ко мне обратятся полицейские. Догадываюсь, есть у них ко мне дело.

О том, какие сложности переживала полиция, я узнала намного позже. В принципе, мой визит к ним с мертвой головой, неожиданно превратившейся в ананас, был просто даром небес, и они должны благодарить меня до конца дней своих. Впрочем, благодарность они почувствовали ко мне сразу же, вот только по полицейскому обыкновению воздержались от сообщения мне столь приятной информации. С информацией ко мне обратился ксендз пробощ, да и то не сразу, а лишь через три дня. Эти три дня, вынужденно проведенные мною в бездействии, очень благотворно сказались на состоянии моей ноги и просто фатально — на нервах. Лишившись возможности действовать, я до такой степени разбухла от переполнявшей меня неизрасходованной энергии, что казалось, вот-вот лопну.

Естественно, звонок ксендза поднял меня на ноги.

Итак, в Груйце состоялись похороны некой Елены Выстраш. Похоронили ее ранним утром на груецком кладбище в фамильном склепе неких Осташеков, потому что она была их родственницей. И столько кружило по Груйцу несусветных слухов о покойнице, что ксендз при всем желании не может мне их сообщить. Зная мой интерес к данной особе, он, ксендз, старался все эти слухи выслушать и запомнить, да уж больно они были глупые. И адрес Осташеков сообщил, жили они на улице Посвентной.

Без пяти пять я испытала прилив искренней симпатии к еще незнакомым мне Осташекам, ибо их квартира была на первом этаже, не надо подниматься по лестнице. Вошла, познакомилась, позволила напоить себя кофе.

Разговорилась с хозяйкой, пани Осташковой. Женщина приятная, доброжелательная, но явно чем-то смущенная.

– Елена была нашей дальней родственницей, — запинаясь, рассказывала пани Осташкова. — Да, знаете ли, наш склеп, наше дело, кого мы там похороним, а для нее должны были уж хоть это сделать, проше пани… А вы частным образом интересуетесь или как?…

Я с чистой совестью заверила женщину, что как нельзя более частным. Успокоенная, та немного оживилась.

– Елена отдала нам свои деньги. Держала у нас и предупредила, что, если что с ней случится, — деньги наши, вроде как наследство от нее. Немного денег, но все же… Ну и как, проше пани, после этого ее в склеп не впустить?

Я горячо похвалила добрую женщину за ее справедливое решение. А пани Осташкова, видимо, все еще переживала недавние события, ей хотелось поделиться с новенькой, ничего не знавшей о похоронах Елены. Желание высказаться переполняло ее, выплескиваясь наружу, и мне не пришлось задавать вопросы.