Вся правда о нас

Мы помолчали. Знахарь сверлил меня вопросительным взглядом, явно хотел выяснить, почему я так уверен, будто всё получилось, но не решался. Пришлось прийти ему на помощь.

— Если вы когда-нибудь слышали, будто я могу подчинить волю любого живого существа, имейте в виду, это чистая правда. Делать это я люблю, пожалуй, даже меньше, чем убивать. Но справедливости ради, следует признать, что от этого умения бывает немалая польза, если отдавать приказы с умом. Потому что если я, к примеру, прикажу больному выздороветь, он так и сделает, сколь бы безнадёжным ни было его состояние. И не только это, конечно. Теоретически, по моему приказу, любой — человек ли, зверь ли — способен на всё. В том числе, спать и видеть сон по моему выбору. Ничего сложного в этом нет.

— Погодите, но если так, почему в Соединённом Королевстве всё ещё есть неизлечимо больные? — возмущённо спросил Иренсо Сумакей.

Закономерная реакция. Настоящему знахарю с призванием должно быть совершенно невыносимо узнать, что кто-то может вылечить всех страдальцев сразу и до сих пор этого не сделал.

— Во-первых, их уже далеко не так много, как можно подумать, — сказал я. — Мы над этим работаем.

— Вы? То есть, вас таких несколько?!

— К сожалению, нет. Просто сэр Абилат заинтересовался мной, как новоизобретённой микстурой…

— Сэр Абилат? Королевский знахарь?

— Ну да. Теперь он вызывает меня в самых безнадёжных случаях. Но при этом считает, что нам не следует спешить. Потому что мы пока не знаем, какие могут быть последствия подобного лечения. Возможно, столь полное порабощение воли, даже кратковременное, в будущем сведёт моих пациентов с ума? Или они будут всю жизнь испытывать ко мне любовь, плохо совместимую с нормальным существованием? Или, напротив, ненависть? Пока всё в порядке, но кто знает, что случится уже через год. Абилат решил наблюдать за выздоровевшими на протяжении достаточно долгого времени, как минимум, пару дюжин лет. Если всё будет хорошо, значит моей помощью можно пользоваться и дальше. А пока — только самые тяжёлые пациенты. Те, кому совсем нечего терять. Вроде вашего лиса.

— Так почему вы его не вылечили? Заставили смотреть какой-то сон…

— Ещё вчера вы предлагали мне его убить. Говорили, что Йовка хочет умереть, а не выздороветь. На всякий случай я спросил его самого. Так и есть.

— Но получается, вы могли бы просто приказать ему перестать горевать по мёртвой подружке?

— Мог бы. Но на его месте я бы такому исцелению пожалуй не обрадовался.

— Дырку над вами в небе! Почему?!

— Да потому что знаю, каково это. Штука в том, что вместе со страданием уходит и ставшая его причиной любовь. И даже память об этой любви стирается — не сразу, а постепенно, незаметно, каждый день по крошечному, незначительному фрагменту. А однажды смотришь в зеркало и видишь там бодрого и румяного живого мертвеца с тусклыми оловянными глазами. Я, к счастью, вовремя опомнился. И предпочёл обезуметь от горя[25]. Это, как ни странно, было правильное решение. Иногда погибнуть — единственный способ остаться в живых.

— Ну может быть, иногда, — неохотно согласился знахарь. — Для некоторых особым образом устроенных людей. Но уж никак не для зверя!

— Зверь, способный так горевать о смерти любимого существа, это явно особым образом устроенный зверь. Нет никакой разницы.

Снова воцарилось молчание. Иренсо напряжённо обдумывал услышанное. Наконец спросил:

— Ладно. А что мне теперь с ним делать? Просто не будить? И вообще не трогать?

— Разбудить, в любом случае, уже не получится, — сказал я. — Не беспокойтесь о нём. Ему правда хорошо в этом сне.

— Да, это чувствуется, — признал знахарь. — Раньше рядом с Йовкой было тяжело находиться, а теперь легко и даже в каком-то смысле радостно. Как будто он выздоровел и теперь сладко спит.

— Так и есть. Просто сон беспробудный, но он сам этого захотел. Я на его месте тоже ухватился бы за подобную возможность, не особо раздумывая. Жизнь сознания — и есть настоящая жизнь. Какая разница, как это выглядит со стороны.

А что какое-то время я был почти уверен, будто что-то такое со мной и происходит, я доброму знахарю говорить не стал. Такие вещи я даже ближайшим друзьям не рассказываю. И вовсе не потому что опасаюсь получить в глаз за подобную ересь. Хотя и это тоже, будем честны.

Покончив с этой историей, я испытал такое облегчение, что пришёл домой, упал на кровать и проспал почти до самого вечера. Заодно и от простуды избавился; думаю, ей в конце концов надоело терзать насморком моё бесчувственное тело, и она ушла, хлопнув дверью. Надеюсь, просто в золотую даль, а не к кому-нибудь из соседей.