Вся правда о российских евреях

Родители?
Но в сумраке старея
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки. 

 Не повезло, как я вижу, не только с девушкой, но и с родителями нашему пролетарскому поэту. Но есть выход! Есть!

Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не ведая родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо, —
Все это стало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
— Отверженный! Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!
Я покидаю старую кровать:
— Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать. 

 Вот и все. Этим кончаются стихи — паническим, нерассуждающим бегствам в никуда. Лишь бы от ужасов мира старых и «ржавых евреев». Евреев, евреев — так в тексте.

Потом, в поэме «Смерть пионерки»,такое же отвращение хлынет уже по отношению к быту русскому, «кулацкому»:

 Я ль не собирала
Для тебя добро?

 — обращается мать к умирающей пионерке.

Шелковые платья
Мех да серебро,
Я ли не копила,
Я ли не спала,
Все коров доила,
Птицу стерегла.
Чтоб было приданое
Крепкое, недраное,
Чтоб фата к лицу,
Как пойдешь к венцу! 

 Слова матери — ржавой русской «кулачки» — это все «…постылые,/ Скудные слова», но зато вопреки материнской ржавчине:

Не погибла молодость,
Молодость жива! 
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На Кронштадский лед.

 

 Ну и, конечно же, то, без чего Багрицкий не был Багрицким:

Возникай содружество
Ворона с бойцом —
Укрепляйся мужество
Кровью и свинцом. 

Чтобы земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла  

Комментировать этот призыв к человеческим жер­твоприношениям не хочется. Но и в других работах Э.Г. Багрицкого много примеров отвращения к человеку, сиюминутной готовности убивать. Отвращения к любому человеку, не бегущему опрометью от презренного «быта», не входящего в орден «своих».

Тогда же Багрицкий осчастливил человечество поэмой «Человек предместья»; в центре поэмы — эдакий полу­пролетарий-полукрестьянин, полуслужащий... в общем, стрелочник и проводник на железной дороге. Наверное, эта промежуточность положения должна вызвать у интел­лигента первого поколения какой-то интерес, особенное понимание, потому что сам такой. Но куда там!

На голенастых ногах ухваты,
Колоды для пчел — замыкали круг,
А он переминался, узловатый,
С большими сизыми кистями рук. 

То ли дело — романтика Гражданской войны, душев­ные терзания порочного подростка от кулаков «ржавых евреев», от невозможности любить перемазанную селед­кой девицу! А этот паршивый недобиток из предместья вот что делает:

 Недаром учили: клади на плечи,
За пазуху суй — к себе таща,
В закут овечий,
В дом человечий.
В капустную благодать борща.

 То он, понимаешь, столярничает, то, видишь ли, пчел тут разводит (нет бы, разводить чекистов или коммуна­ров), то корове сено косит... Страшный тип! А его жена еще и пытается молоко продавать:

Жена расставляет отряды крынок:
Туда — в больницу. Сюда — на рынок. 

 И:

Весь ее мир — дрожжевой, густой,
Спит и сопит, молоком насытясь,
Жидкий навоз, под навозом ситец,
Пущенный в бабочку с запятой. 

 В общем, совершеннейший ужас! Всякий раз, найдя у Багрицкого какое-нибудь по-человечески понятное удо­вольствие при виде «струганного крыльца» или «промытых содой и щелоком половиц», страшно удивляешься: ведь наряду с удовольствием видеть эти приметы нормальной жизни в нем живет устойчивая ненависть как раз к тем, кто эти вещи делает и поддерживает, что называется, в рабочем состоянии.

И проклятый «быт» превращается прямо-таки в чудо­вище, в монстра, которого необходимо уничтожить, пока он тебя самого не сожрал.