По прошествии недели, во время бурного прощания пожилой четы с Эггером, Рошкович сунул тому несколько купюр в карман куртки. И у мужа, и у жены в глазах стояли слезы, когда они, сев ранним утром в автомобиль, помчались по шоссе в направлении своего дома и исчезли в тумане.
Это новое дело пришлось Эггеру по душе. Потому он занял пост на главной деревенской площади, прямо у фонтана, и, смастерив табличку, содержащую самые необходимые сведения и в то же время способную заинтересовать туристов, стал ждать.
походы с багажом или без;
прогулки (на полдня или целый день);
скалолазание;
маршруты для прогулок в горах
(для пожилых людей, инвалидов и детей);
экскурсии в любой сезон (если позволяет погода);
встречу восхода (для жаворонков);
встречу заката (только в долине, в горах слишком опасно).
Очевидно, табличка производила впечатление, потому что с самого начала дела пошли как надо, и у Эггера уже не было причин соглашаться на труд подсобного рабочего. Как и прежде, он часто вставал еще до рассвета, только теперь он шел не на пашню, а поднимался высоко в горы и наблюдал восход солнца. Лица туристов словно светились изнутри, когда на них попадали первые лучи солнца, и Эггер убеждался, что они счастливы.
Летом Эггер часто уводил туристов далеко за ближайшие горные хребты, а зимой ограничивался лишь прогулками на широких снегоступах, но утомляли они не меньше. Он всегда шел первым, высматривал возможные опасности, слушал, как сзади пыхтят туристы. Ему нравились эти люди, хотя некоторые из них пытались научить его жизни и вели себя как-то по-идиотски. Он знал, что высокомерие как ветром выдует из их горячих голов, оно испарится вместе с по́том после двухчасового восхождения, и не останется ничего, кроме благодарности за то, что они добрались до вершины, да пронизывающей до костей усталости.
Бывало, Эггер проходил мимо старого своего участка. На месте, где прежде стоял его дом, за много лет образовался каменный вал. Летом между глыбами пробивались цветы белого мака, а зимой дети катались с вала на лыжах. Эггер наблюдал, как они со свистом съезжают по склону, с радостным криком отрываются от земли, взлетая на миг в воздух, а потом ловко приземляются или пестрыми шариками кувыркаются в снегу. Он вспоминал порожек, где они с Мари так часто сидели вечерами, решетчатую калитку, закрывающуюся на простой крючок: Эггер сам его сделал, согнув длинный стальной гвоздь. А после лавины калитка пропала, как и множество других предметов, снег растаял, но они так и не нашлись. Вещи просто исчезли, словно и не существовали вовсе. Эггер ощущал, как в сердце нарастает тоска. Ведь сколько всего Мари еще могла сделать в жизни, куда больше, чем он даже мог себе представить.
Во время походов Эггер большую часть времени молчал. «Открывая рот, закрываешь уши», – любил повторять Томас Матль, и Эггер разделял этот взгляд на вещи. Вместо того чтобы говорить, он охотно слушал запыхавшихся туристов: благодаря их непрерывной болтовне он постигал тайны чужих судеб и точек зрения. Очевидно, в горах люди искали нечто такое, что казалось им давно утраченным. Эггеру ни разу так и не удалось понять, о чем именно шла речь, но с годами он все больше убеждался, что туристы, в сущности, следовали горными тропами не за ним, а за какой-то неведомой, неумолимой тоской.
Как-то раз, во время короткого привала на вершине Двадцати, дрожащий от волнения юноша схватил Эггера за плечи и воскликнул:
– Неужели вы не видите, до чего тут чудесно?!
Глянув в восторженное лицо туриста, Эггер ответил:
– Вижу, но скоро начнется дождь, и как только случится оползень, с красотой будет покончено.