Вся жизнь – игра

– Я инвалид войны, дочка! Мне трудно ходить, и в другой раж я уже шовшем не приду. Я по важному делу, но ешли у ваш ишшо важнее…

– Ладно, входите, – сказала я, – что ж с вами делать, Борис Павлович. Изложите свое дело, только быстро, а если потребуется подробнее – это после… В другой раз, Борис Павлович. Хотя, честно говоря, у нас и так с Павловичами перебор.

Старик не понял. Я нажала кнопку, деблокирующую дверь, и на пороге появилась сгорбившаяся фигура, глаза старика глянули на меня, и в тот же момент вдруг донесся крик Родиона:

– Не пускай его, Мария! Не пускай!

– Да я его уже пустила, босс, поздно, раньше надо было говорить, – досадливо сказала я. – Да я сейчас с этим дедушкой быстро: послушаю, что он…

Дальше договорить я не успела. Откровенно говоря, слова застряли у меня в горле. Потому что старик распрямился и сказал знакомым звучным голосом:

– Зачем же так неуважительно со старшими, Мария? Вот и Иван Ильич полагает, что нельзя со старшими так неуважительно. Правда, Иван Ильич?

– Сущая, сын мой, – прогудел низкий бас, и в приемную стремительно вошел второй человек. Это был высокий, атлетически сложенный мужчина в элегантном черном костюме и в дорогих туфлях, с чисто выбритым лицом и стальным блеском в знакомых, очень знакомых темно-серых глазах. – Но только я просил не называть меня Иваном Ильичом, – добавил он, захлопывая за собой дверь.

Я очнулась от оцепенения:

– Вы считаете, что обращение «отец Валентин» подходит к вам больше, так, господин Осадчий?

– Я так и думал, что нарыли про меня, – весело откликнулся тот. – Так что давай, старикашка, инвалид войны, снимай свой маскарад, он нам больше не понадобится, тем более что и на улице темнеет.

«Старик» снял с себя «лысый» парик и зашвырнул его в угол, где в него не замедлил вцепиться вездесущий шарпей Счастливчик. Потом он вытащил из-за ушей какие-то накладки, отчего они перестали отвратительно торчать, вынул кривую вставную челюсть, открыв в улыбке хорошие белые зубы, и содрал с лица какой-то тянущийся полиэтилен. Я задохнулась. Преобразившийся «инвалид войны» улыбнулся и произнес:

– Ну, конечно, я не Борис Павлович. Но я не сильно соврал, Мария, так?

– Павел Борисович! – изумленно пролепетала я. – Но вас же… но вы же…

– Меня, можно сказать, взяли покатать, так что не бери в голову, хорошая, – сказал он. – Но мы, собственно, не за этим. У вас ведь гостит мой сын, не так ли? Я надеюсь, вы не догадались просмотреть тот пакет, что мы для него оставили?

– Догадались.

Лица Павла Борисовича и стоявшего за ним экс-«отца Валентина» – Осадчего помрачнели. Последний сказал:

– Впрочем, я так и предполагал. Нельзя сказать, что Рыжий Ап оказал вам хорошую услугу.

Я выдвинула ящик стола и выхватила оттуда пистолет. Сняла его с предохранителя и произнесла:

– Да вы и сами оказали мне не столь хорошую услугу, явившись сюда. Впрочем, после того как вашу теплую компанию водворят куда следует, у вас будет возможность поразглагольствовать об оказанных друг другу услугах.

– Пистолет вовсе ни к чему, Мария, – улыбаясь, сказал Осадчий, – оружие имеет свойство иногда стрелять, даже когда этого не хочешь. А я вовсе не хочу отправиться на тот свет прежде, чем мы уладим некоторые недоразумения.

Он продолжал улыбаться, но в глазах его светилось нечто, что заставляло меня усиленно радоваться наличию в моей руке пистолета. Мужчины приблизились, я невольно отпрянула назад, но тут же заставила себя вернуться на исходное место. В этот момент вошел Родион. При виде Осадчего и Маминова-старшего его лицо не выразило ни удивления, ни испуга. Скорее горькую досаду.

– Я сказал, что не стоит им открывать, – сказал он. – Но так или иначе, с этим пора кончать. Вы вволю уже наИГРАлись, господа. Вы придумали очень интересную игру от начала и до конца. Жаль только, что конец у нее будет печальный.

– Ты так полагаешь, Родион? – спросил Павел Борисович. – Жаль. Я всегда к тебе хорошо относился. Зря ты сунул нос в эту папку. Откровенно говоря, я не хотел, чтобы ты брался за расследование. Но так получилось, что в игру оказались вовлечены все родственники, кровные и крестные, и никуда от этого не деться. А ты меня узнал, – засмеялся он, грозя боссу пальцем, – ты меня узнал, Родион, даже под гримом этого старикашки. У тебя всегда был острый глаз, еще с детства. А у моего сына глаз был дурной. И наклонности тоже, а под влиянием этого Цветкова стали еще хуже.

– Может, это наследственное? – бросила я, не опуская направленного на обоих убийц пистолета.

В выражении глаз Павла Борисовича что-то неуловимо переменилось, когда он сказал:

– Может быть.