Вся жизнь плюс еще два часа

— У моей мамы его не было, — заметила Надежда Сергеевна.

— А у моей, — сказал художник, — даже не знаю, настолько ее самой никогда не было дома.

— Арсений, миленький, — обратилась Надежда Сергеевна к художнику. — Я убегаю и полагаюсь на вас, на ваше благоразумие. Поедите, отдохнете немного — и на улицу, на солнце.

— Ты раньше не была так солнцелюбива, — пошутил Петр Николаевич.

— Это открылось под конец жизни, как кулинарные способности твоей мамы, — ответила Надежда Сергеевна.

— Ну, никто больше нами не командует, — сказал художник, когда Надежда Сергеевна ушла, — можем делать все по-своему. Хотите, заварю крепкого чаю? Или кофе? И спасибо за кубок.

— За что, друг мой? При чем тут кубок?

— Я знаю, — ответил художник. — Есть будем?

— Вы.

— А гулять?

— Посмотрим. Вот о чем я хотел с вами поговорить, только выслушайте меня, не перебивайте. Все мы смертны, и я, по-видимому, тоже. Никакого особенного наследства после меня не останется, то, что было, развеялось, раскидалось, и бог с ним. Но то, что есть… Что связано с Пушкиным, это для меня самое дорогое, отдать надо в Пушкинский музей. Библиотеку тоже. Кубок и лиможскую эмаль возьмите себе на память…

Петр Николаевич сидел на диване очень прямо, спокойно. Художник увидел, как прекрасен, отрешен от жизненной суеты и как страшно одинок этот старик с блестящими яркими глазами и как он добр.

Художник молчал.

— Понятно? — Петр Николаевич ободряюще улыбнулся ему.

Улыбка прощала, отпускала грехи, суетность, алчность, невежество, улыбка говорила: не огорчайся, ничего страшного нет в том, что происходит, что одна жизнь с ее ошибками прокрутилась до самого конца — моя, а другая — твоя — начинается. Не стесняйся того, что ты молод, здоров и всего тебе хочется, говорила улыбка, и не жалей меня, моя жизнь была. Я страдал, я любил, я мерз и отогревался, я жил, остальное неважно. Поверь, милый художник, это главное. Не стесняйся самого себя, твоя сила в том, что ты молод.

Старик встал, легко нагнулся и вытащил из-под дивана удлиненный пакет, завернутый в холстину. Развернул, поставил на стул небольшую картину в черной раме. Стал поворачивать стул, ища правильное освещение.

Картина изображала сцену в корчме, людей, пьющих и поющих, прославляла радости жизни, как принято говорить, но производила грустное впечатление. Художник вглядывался в некрасивые лица, в коричневую темноту старой живописи.

— Мы приписывали ее… да это неважно, пожалуй, кому мы ее приписывали. Теперь я слышал разные мнения. И сомнения. Ну, судите сами, вы ее видите.

Гуляка там танцевал, уперев руки в бедра, штаны были ему велики и болтались, а он все танцевал, другой обнимал упитанную девушку в чепце и в белом фартуке, сдобную булочку, третий колошматил палкой по медному тазу, горланил песню, совершенно упился. А на столе стояли прозрачные бокалы, штофы, бутыли, глиняный желтый кувшинчик, оловянное блюдо, нож, солонка, хлеб, лимон. Из окон, распахнутых в сад, видны были зеленые деревья, в дверях какое столетие подпирала косяк женщина, держа за руку мальчика, мальчик хотел войти, но женщина его не пускала, считая, видимо, трактирную обстановку неподходящей для юного голландца, а ей самой было любопытно, и уйти она тоже не могла.

Петр Николаевич вернулся на диван.

— Благодарю вас, — сказал художник.

— Что-то вы меня сегодня подозрительно часто благодарите. Я не привык видеть вас таким вежливым. Ни к чему это, мой друг. В детстве мы в таких случаях говорили: тронут, двинут и опрокинут.

— Я теперь тоже буду так говорить, — улыбнулся художник. — Это мне годится.

— Я любил голландцев. Эту картину мы считали украшением собрания. Мы это они, родители и их родители. Я ее отдавал в реставрацию. Неплохо они ее сделали, правда? Ее вы отвезете… — он назвал городок, о котором рассказывал Кате, — …там есть галерея, очень недурная, заодно ее поглядите. Я вам вообще советую, друг мой, объехать эти маленькие городки и посмотреть тамошние собрания, вам это много даст…

— Хорошо.

— На кладбище найдете могилу Милениных, подойдите к ней.

— Если хотите, я буду раз, в год ездить на эту могилу.

— Не надо, мой друг. Когда-нибудь, если попадете туда, вспомните.

— Да-да, — художник прижался лицом к руке Петра Николаевича. — Я сделаю все.

— Не плачьте, мой друг дорогой. И ничего не надо делать. Я верю в вас, знаю, что вы талантливы, вы еще не нашли себя. Найдете. Будете работать, станете большим художником. Катя поможет. Меня вы будете помнить, я знаю. Что же еще вы можете сделать? Надежде Сергеевне будет плохо, она не привыкла жить без меня.

— Я ее не брошу.

— Знаю.

Больше Петр Николаевич не выходил из дома и почти не вставал с дивана. Жена взяла отпуск, ухаживала за ним, хотя он ничего не просил и не требовал, не жаловался на боли, чтобы не огорчать ее. Просил только, чтобы Надежда Сергеевна сидела рядом, держала его руку, и они разговаривали. Раньше им некогда было поговорить.

— Помнишь, Надя, как мы с тобой ездили на Кавказ?

— Войлочные шляпы были тогда популярны. Мы их носили.