Вся жизнь плюс еще два часа

— Ну хорошо, — сказал Андрей Николаевич тоном, каким продолжают начатый разговор, — ну хорошо, а скажите-ка мне, что у нас завтра за день?

— Не знаю, — ответила Зоя.

— Завтра что? Завтра воскресенье, никто не работает, — продолжал Андрей Николаевич.

— Разве завтра воскресенье? Я даже не знала. — Голос Зои был ленивым и сонным.

— Теперь вы знаете.

— Теперь знаю, ну и что?

— У меня предложение, — весело объявил Андрей Николаевич, — давайте завтра, в этом составе, в Химки.

У Андрея Николаевича было веселое лицо, его веселые глаза смотрели на нее, на Зою, на всех. Он веселился.

— А что нам мешает? — спросил Терехов. — Тасенька, твое мнение.

— В Химки, — протянула Зоя.

— Я из вас самый молодой, — сказал Андрей Николаевич, налил себе рюмку вина и выпил за красоту, ради которой мужчины совершали и будут совершать безумства.

— Надо вызвать такси, — сказал Русаков.

— Придется, — согласился Андрей Николаевич. — А может быть, пешком? Когда я был мальчиком-градусником, я мог ходить сорок километров в день и не уставал. А теперь из-за машины разучился ходить. Толстеть начал.

— Что такое мальчик-градусник? — осведомилась Зоя.

— Ну, это длинный рассказ, — он подавил зевоту. — Хронически не высыпаюсь. А если я высплюсь, я очень добрый и хороший человек.

Тасе показалось, что эту фразу он уже когда-то говорил.

— Тасенька, ты на меня сердишься? — прошептал ей на ухо Терехов. — Ты ревнуешь меня к ней? — он презрительно кивнул в сторону Зои.

— Нет, нет, нет, — прошептала Тася. — Не сержусь, не ревную.

— Ты же у меня умница, — проговорил Терехов. У Таси было такое лицо, Андрею Николаевичу стало жаль ее. — Ну что ты, ну что ты, — с беспокойством повторял он, глядя в ее лицо.

— Ничего, ничего нет.

— Ну и прекрасно, — с облегчением произнес Андрей Николаевич. — Что там с такси? — спросил он Русакова. — Будет, не будет? Вот Москва, честное слово, все здесь сложно.

— Уж и Москва ему не нравится, — лениво проговорила Зоя.

Тася вышла в прихожую, сняла с вешалки пальто, открыла массивную входную дверь, медленно спустилась по лестнице, вышла на улицу Горького.

«Ну вот, — сказала она себе, — теперь конец».

— Тася! — услышала она над собой голос Андрея Николаевича. Он догнал ее. — Что ж ты убежала, как маленькая. Я тебя ищу, ищу.

В его голосе были и тревога, и жалость, и нежность.

— Неужели ты не понимаешь, — медленно проговорила Тася. — Я не убежала. Я совсем ушла.

— Если я виноват…

— Ты не виноват, — тихо, с трудом сказала она.

— Вот вы где, вот вы где спрятались, — послышались голоса.

«Больше не могу, не хочу, все», — подумала Тася и быстро пошла вперед. Она оглянулась только один раз, последний. Увидела его растерянное, любимое ею лицо, кепка в руке. Рядом с ним огромная Зоя в огромном пальто.

30

Дома ждали, что Алексей вернется с женой. Готовились и радовались. Но он вернулся один.

Лена все поняла сразу, спросила: «Это конец?» — и постаралась занять Алексея домашними делами. Она говорила, что мать болеет и не лечится, что ей необходимо бросить курить. Рассказывала об очередных неприятностях отца. Еще с детства Алексей помнил эти «папины неприятности», которые грозили ему судом. Сейчас тоже дела шли к суду. Домой Кондратию Ильичу звонил прокурор, и он подолгу разговаривал с ним по телефону. Вешал трубку и кротко сообщал: «Кажется, до суда не дойдет». Иногда говорил наоборот: «Ладно, ладно, на суде разберемся». Это было поистине поразительное спокойствие, выработанное многолетней практикой.

И здоровье тети Нади было неважным. И еще оказалось, что ей нужно зимнее пальто. «Посмотри, в чем она ходит».

Алексей понимал: Лена действовала как хирург, который, дотрагиваясь иглой, пробует омертвевшие ткани. Где обнаружится чувствительность, там живое. Она искала, где живое, и искала правильно.

— Мать необходимо отправить в санаторий, хотя бы насильно, — говорила Лена со своей обычной категоричностью.

Черты старости проступили в родителях за последнее время резко, но уйти на пенсию они не соглашались. В их жизни не было ничего, кроме работы. И эта мысль тоже почему-то была Алексею укором.

Как-то он сказал:

— Я бы очень хотел, чтобы вы оба ушли на пенсию.

— На пенсию — ни за что, — улыбнулся отец.

— Я сдохну без работы, — сказала Вера Алексеевна и закурила.

Вера Алексеевна страдала из-за сына. Он заслуживал счастья. Кто, как не он? Он слишком хорош, благороден, надо быть немного похуже, с горечью думала Вера Алексеевна. Она ничего не говорила ему, а все говорила Лене и плакала, и у нее чаще обычного болело сердце.

«Скандалисты» не сразу заметили, что Тася исчезла из жизни Алексея, а когда поняли, бросились помогать. Тетя Клава и Горик подарили Алексею воспоминания. Маруся уговаривала его начать посещать вместе с нею публичные лекции в городском лектории.

«Скандалисты» не говорили в его присутствии о любви, хотя вообще это была у них популярная тема, а тетя Клава, старенькая, не слишком грамотная Клава, писала роман о любви для современной молодежи.

Алексей видел все, что происходило дома. Самым трудным было молчаливое сострадание отца и матери. Он виноват перед ними за то, что несчастлив.